Борьба незримая (Книга 2)

Чудинова Елена Петровна

– Итак?

– Новая партия оружия через границу. Завтра. Люндеквист требует от вас десять человек, ни одним меньше.

– Однако черт возьми.
– Некрасов нахмурился.
– Вы - в моем распоряжении?

– Нет. Я сегодня же отправляюсь в Красную Горку и поступаю в распоряжение Неклюдова вплоть до мятежа. Десять, не считая меня.

– Это вообще все, что я могу предоставить. А у меня завтра рандеву с эсерами. Впрочем, - по тону Некрасова было заметно, что ему не очень приятно найденное решение, - если с инструкциями от и до - то к эсерам можно отправить и Ржевского. Не к границе же его брать.

– Почему бы и нет? Знаете, Некрасов, -

Зубов почти дружелюбно рассмеялся, - уж на что я не любитель этой публики, которая никогда не нашивала мундиров от Норденштрема и шпор от Савельева, но Ржевский мне по душе. Есть в нем тот еще стерженек - хоть и молокосос. В жизни такого бешеного не встречал! То упирался руками и ногами, когда я его из Чрезвычайки выволакивал - кто другой бы черту душу продал оттуда вырваться. Только тем и убедил, что анекдотец из собственного каррикулюм витэ ему напомнил. Так он - на анекдотец-то - | возьми и засмейся. На Гороховой и в его положении, извините, чувства юмора не потерять? Не так уж плохо для некадрового.

– Я принципиально против некадровых в подполье, - недовольно возразил Некрасов.
– Дело тут не в храбрости, а в дисциплине. Насколько я успел узнать Ржевского, он вообще не имеет представления о том, что это такое. Такие, как он, еще неплохи на фронте, но здесь... Честно говоря, я оставил его только потому, что переброска ввиду наступления работает в основном на вход, а на выход - только в случае крайней необходимости. Мне вообще не хотелось его использовать до большой стрельбы. Ну да ладно - все равно больше некого. Пойдет к эсерам.

– Стало быть - до заварухи?
– Зубов, из-за штатского наряда, отвесил Некрасову светски легкий поклон, контрастировавший с простоватой развязностью его слов. Через мгновение до Юрия донесся его громкий, чуть грассирующий, полный радостной жизни голос: - Счастливо оставаться, господа! Тутти, ангел, вернусь - всенепременнейше доиграем!

13

– Слушай, ты всегда такой вежливенький?
– Зубов шагал широко и стремительно, однако что-то в его походке невольно наводило на мысль о том, что он должен очень легко вальсировать или танцевать мазурку.
– Стенич славный малый, но бывает иногда ослом. Когда он лез к тебе с философией, ты больше всего хотел послать его к ... матери вместе со всем Нероновским Римом. Потому, что плевать тебе сейчас на античную историю. Тебе же одного хочется - молчать. И чтобы к тебе обращались только по делу. Скажешь - не так? Est-ce que ca te gene si je te tutoie?11

– Ca va.
– Сережа поддал ногой отвалившийся с какого-то фасада завиток лепнины.
– Pour un anarchiste. Quant a l'histoire ancienne... Je prefere que les autres ignorent mes sentiments... Toi suffit.12.

– Ну и паскудное же у тебя произношение.

– Не страдаю насморком.

– Видал я пижонов, но таких, как ты, не доводилось даже среди наших высоколобых.

– Я возрос в либерализме.

– Заметно, иначе не был бы таким снобом. Тебя хоть раз секли в детстве?

– Нет, конечно.
– Сережа засмеялся.
– Только растаскивали по разным комнатам, когда мы с братцем дрались.

– У тебя один брат? ,

– Да, был. Женька. Погиб в восемнадцатом.

– Я тоже рос вдвоем с братом. Он умер за год до войны, в Биаррице. Легкие. Только нас по комнатам не растаскивали.
– Зубов улыбнулся.
– Помню, мы как-то с Ленькой сцепились на теннисной площадке... Новенькая такая была площадка, только что красным выложили - отец грунтовальщиков из Англии выписывал, вокруг кусты сирени - ох и катались мы по этой площадке! Четыре часа кряду дрались. Только как-то упустили при этом из виду, что этот новый корт с открытой веранды был виден, как арена в античном амфитеатре. А на веранде, по случаю приятственной погоды, отец со своим кузеном, дядей Костей, разбирали какие-то свои министерские бумаги... Не считая маменьки, которая ввиду буколической атмосферы им собственными ручками подавала кофий. Дядя Костя голову от бумаг поднимет, взглянет: "А не впустую я Леониду бокс показывал". Отец не поворачиваясь: "Что, все дерутся?" "Дерутся".
– "Надо же", - и за бумаги.

– Я бы сказал, что либеральнее жилось тебе.

– Черта с два! Я как-то отцовские часы раздраконил - александровские такие, с боем и амурчиками, разбирал я один, Ленька с кузенами только любовались. А высекли всех четырех - за милую душу. А уж корпус... Карцер это тебе не "по разным комнатам", про дранье я не говорю, дранье по сравнению с цугом - сущая ерунденция.

– С чем?

– Цугом. Жаргонное словечко. Это когда тебя будят часа в три ночи и заставляют говорить таблицу умножения на девять.

– Я бы не стал.

– А "темную" не хочешь? Причем, заметь, "темная" - это далеко не самое унизительное из всего, что с тобой могут сделать за посягновеньице на освященную традицию: "зеленый" делает все, что "соленый" прикажет, - хоть кукарекай. Другие "зеленые" тебя тоже не защитят, кстати. Что б ты один сделал против всего дортуара?

– Револьвер бы вытащил. Сразу за предложением умножать среди ночи.

– И палить бы начал?
– с подчеркнутым любопытством поинтересовался Зубов.

– ...Не знаю...
– смутившийся было Сережа широко улыбнулся, поймав во взгляде Зубова явную насмешку.
– Может, и ответил бы. Знаешь как?
– Сережа вытянулся во фрунт.
– Единожды Зубов - дурак, дважды Зубов - два дурака, трижды Зубов - десять дураков...

– Почему это десять?!
– Громкий смех двоих молодых офицеров далеко разносился по пустынной улице.

– А по моей таблице. Граф, с Вами истерика? Воды, нюхательную соль?!

– Нек-ра-сов!..

– Что Некрасов?!

– Некрасов... Ты только и делаешь, что ему отвечаешь свою таблицу...
– Зубов, продолжая хохотать, взлохматил рукой Сережину шевелюру.
– Шпак ты несчастный.

– Почему это - шпак?
– Сережа резко остановился и взглянул на Зубова, недобро суживая глаза.
– Убийца не хуже тебя.

– Хуже.
– Зубов тяжело посмотрел на Сережу.
– Убийца из тебя куда хуже. И не лезь равняться.

– Слушай, а иди ты...

– Брось, я прав.
– Лицо Зубова сделалось надменным и жестоким.
– А теперь слушай меня. И все, что я сейчас скажу, вбей в свою упрямую башку. Перестань грызть себя поедом. Дался живьем, не уничтожил документов, не лучше ли пустить пулю в лоб? Смерть для недоноска. Пойми ты, офицерами не рождаются, а становятся - и не в момент производства в чин. Ты сейчас на рожон полезешь, но я знаю, что говорю: в тебе еще нету настоящего чувства офицерской чести. Бывает безупречность, которая не стоит гроша, - та, что существует до первой ошибки. Эдакая девственная пленочка на душе. И первая ошибка ее рвет, больно рвет, как ты мог заметить. И тогда это должно преодолеть. Пойми, ты еще не имеешь права судить себя мерилом чести русского офицера. Офицер должен быть безупречен - и к тебе это придет. И знаешь, что изменится тогда? Станут невозможными гамлетовские терзания. Просто ты всегда будешь знать, надо ли пускать в лоб пулю.