Борьба незримая (Книга 2)
Шрифт:
– Х-м, да. И это.
– Чему Вы морщитесь?
– Не люблю, когда Рембо цитируют по-русски. Его невозможно переводить.
– Вы, г-н монархист, церковноприходское оканчивали?
– Марат, приподняв всклокоченную голову от журнала, качнулся в качалке.
– Не строй из себя осла.
– Елена с выражением мучительного внимания обернулась к Сереже.
– Мне кажется, я понимаю Вашу мысль.
– Ведь "etoile" это не "звезда", не правда ли?
– Я это имел в виду. "Etoile" - нечто из картинок Рождества. Покрытое сусальной позолотой. Сусально золоченые - они висят в черном праздничном небе, и между ними-то и можно протянуть золотые цепи. А между звездами нет. "Звезда" - не "etoile", но и не "star". "Star" существует неотделимо от пейзажа. Тает снег, падает листва, "star" заходит... Единое целое, не так ли? Etoile - то, к чему можно подвесить золотую цепь, star есть, пока ее видно, а звезда... Звезда всегда есть. Русское восприятие совсем иное.
– "Лучей твоих неясной силою..."
– Да... "Одна заветная..." Более, извините за дурной каламбур, астральное понятие.
– A "fenetre"?
– И "fenetre" не "окно". Окно, око, то, чем смотрит дом. Взгляд изнутри наружу. "Прорубить окно в Европу"... "Fenetre" не прорубишь. "Fenetre" - освещенное фонарем из темноты... Через переплетения ветвей черного сада... А в нем - движенье теней... Волшебный фонарь. Взгляд изнутри внутрь. Тут можно повесить гирлянды от одного к другому... Сережа, словно не замечая недовольных взглядов Марата, продолжал болтать, мучительно перебарывая ощущение раздвоения в душе. "Ничего не понимаю... Не легитимист же я в самом деле... Мы - люди одной культуры, которую мы сейчас и защищаем. Это - выше всего, даже моего дворянства, которое я, впрочем, ни одной сволочи не дам отменить... Мы - люди одной культуры".
– А гирлянды - цветные фонарики. Потому, что в этой строке ощущение освещенного в темноте.
– А по-русски получается, что гирлянды висят внутри дома.
– На щеках улыбнувшейся Елены проступил слабый румянец, и это сделало ее особенно беззащитной - невозможно было представить, что за худенькими плечами этой девушки стоит по меньшей мере десяток спокойно взвешенных и хладнокровно исполненных убийств: в этом ощущалась невыносимая нелепость. Но именно это противоестественное мужество вызывало желание загородить, спасти, укрыть ее. Это неожиданное желание было сильным, слишком сильным.
– Да, Рембо самый непереводимый поэт. Помните "Парижскую оргию"? Ведь женщина, над которой надругались, - это Paris. A по-русски выходит совершеннейшая нелепость...
– От Кольки Кошелькова вам с кисточкой!
– В дверях стоял очень бесшумно вошедший молодой человек лет восемнадцати-девятнадцати, одетый непривычно хорошо - в твидовый, то сезону, светлый модный костюм с зауженными брюками и накладными плечами, явно сшитый у портного. Обувь и гладкая прическа тоже соответствовали костюму, однако в заурядной внешности вошедшего что-то ощутимо диссонировало с его элегантным нарядом, и это особенно проступило в его расхлябанной - руки в карманы - походке, когда он прошел к поднявшемуся ему навстречу, теперь выглядевшему особенно лохматым и неопрятным Марату.
– Здорово живешь, Марат. Лелечка, целую ручки: "А может быть, в лимонном Сингапуре Огромный негр Вам подает манто..."
– Маркиз! Режьте меня на куски, если это не Пашка собственной персоной, - обрадованно засмеялся Марат.
– А мы с Искандером в прошлом месяце слышали - тебя замели!
– Ищи груздя в кузове.
– Молодой человек присвистнул.
Марат и Елена засмеялись.
– А че, Искандер здесь?
– Молодой человек вытащил из золотого портсигара с голубым мундштуком папироску.
– Я его, стервеца, с тех пор не видал, как втроем с Яшкой Блюмкиным с побрякушками в Москве шелушились...
– Яшка, падло, к бэкам перекинулся, - сквозь зубы процедил Марат. Будь срок - своими руками пришью гниду...
– Эх, милые бранятся...
– Гость, которого Марат назвал Маркизом, жеманно рисуясь, выпустил папиросный дымок.
– Глядишь, и не понадобится...
– На руках бэков - кровь братоубийства.
– Голос Елены прозвучал металлически ровно.
"Некрасов прав" - эта мысль вспыхнула единственным логическим маяком, к которому стремились Сережины попытки хоть что-нибудь понять.
– Шальные вы, политика.
– Гость зевнул.
– То в обнимочку, то в резаловку... Мы дак с новой властью завсегда столкуемся... А уж с бэками особливо. Первым делом - уговор дороже денег: мы их не замаем, они нас не обижают, сироток горемычных. К обоюдной, заметим, выгоде. Да и потом завсегда жентельменское соглашеньице оформить можно: мы - вам, вы - нам...
– Шкуры вы все-таки - счетов не сводите. "Кто - вы?
– Мысль отчаянно блуждала в алогичности какого-то сновиденного абсурда.
– Не анархисты, потому что не политика. Кто же? С кем тут расклад, и знают ли о нем наши?"
– Оченно даже сводим, когда надобность. А насчет шкур бабулька надвое сказала. Шкура, она, первое, у каждого одна и своя. А второе - на себя оборотись насчет бэков. Табачок-то у вас и врозь, а хлебушек, бывает, и посейчас вместе.
– Бывает, - Марат усмехнулся.
– Сашка-то что?
– Да будет скоро. О деле сперва потолкуем, а встречу вспрыснуть уж потом?
– У Кольки на это железно. Потолкуем на тет-а-тет. А слышала, кстати, Лелечка, как Колька на Первомайскую в Москве фартово развлекся?
– Нет, расскажи.
– В голосе Елены звучал неподдельный интерес к словам этого нестерпимо вульгарного и не вызывающего доверия человека.
– Демонстрация, значит, от Никитских, - с явным удовольствием заговорил гость.
– "Мир насилья разроем", флаги, пролетарии, все чин чинарем, чекисты в коже. Вдруг навстречу мотор с открытым кузовом, мотор посреди улицы, по тротуарам с боков по двое с винтарями. Извиняй, товарищи дорогие, частная собственность не одну душеньку православную на корню загубила. Будем от предрассудков высвобождаться. Но народец, спасибочки бэкам, к экспроприациям попривык, не спорит. Доверху кузов накидали, пока до Манежа ехали, и котлами и бумажниками.
– Времени не теряете, - хрипло рассмеялся Марат. С искренним удовольствием рассмеялась и Елена, Елена, несколько минут назад с увлечением говорившая о Рембо: это было мучительно.
– Такое времечко, как нынешнее, терять грех, - усмехнулся гость.
– Эх, будь у Кольки голова на плечах, - Марат опять закашлялся.
– С его силами - любое правительство в полдня сковырнуть.
– А что нам с этого за приварок?
– Эх, шкуры вы, шкуры...
Сережины мысли снова вернулись к Зубову: "Ох и наешьтесь каши, Ржевский..." Такую кашу мог бы расхлебать только Платон, непогрешимое чутье которого позволяло ему беспечно разгуливать по Чрезвычайке. "Всю эту публику Платон знает лучше, чем она сама себя знает. Они не могут видеть себя со стороны, а он каким-то образом может наблюдать изнутри весь несложный механизм их душевных движений... Я готов биться об заклад, что он несложен и здесь: я всего-навсего не знаю составных частей. Все должно быть просто, очень просто... Как тогда Платон все расставил на свои места одной коротенькой фразой: Чека - та же малина. Именно в этот момент я понял все. Но, для того. чтобы это говорить, он должен был очень хорошо представлять себе, что такое настоящая малина, - этого я не знаю, поэтому я не мог понять этого сам... Господи! Дурак, как же я раньше не понял!"