Борьба за Краков (При короле Локотке)

Крашевский Юзеф Игнаций

Курцвурст, тоже очень мало изменившийся, только в новом костюме с позолоченным поясом, на котором висел мешочек для денег, держа в руках новую трость с шелковым шнурком, сидел все на том же месте в углу….

Грета поздоровалась с Мартиком так, как будто между ними ничего не произошло.

— Вам везет на раны, — сказала она, — я вижу, вас опять кто-то порезал.

— Это правда, что меня режет всякий, кто только хочет, и тело, и душу, — возразил Мартик, — но, как видите, я держусь крепко.

Она попросила его сесть, а Курцвурст пододвинул

ему кубок, в который она сама налила вина своей белой рукой, унизанной перстнями. Она имела к ним слабость, так что пальцы ее были наполовину закрыты ими. Рубины, бирюза и другие драгоценные камни сверкали на них, оправленные в золото. Чувствуя к ним пристрастие, она меняла свои кольца каждый день, а иногда и по два раза в день, чтобы люди знали, что у нее их много.

Но Мартик смотрел не на кольца, а на руки, а она в тот вечер была с ним так мила, как будто и вправду он был ей дорог.

Не было ничего удивительного в том, что он очутился в когтях у этой чародейки. Как это случилось, он и сам не знал, но теперь, сидя около нее и глядя на нее, он чувствовал, как трудно ему поддерживать с ней разговор. Он пожирал ее глазами, краснел, пылал и весь дрожал, и она тоже обливалась румянцем, отлично понимая его чувства и — кто бы этому поверил — радуясь тому, что он снова в ее власти. Она очень искусно навела разговор на то, где он был все время и что делал, а Мартик, раз попав на эту тему, разговорился охотно. Рассказал ей и о княжеском даре, о своих Верушицах, где хозяйничал пока его отец, и похвастался, что он уже теперь не бедняк, которому негде преклонить голову.

Похвастался и тем, что он командовал целыми отрядами, а князь давал ему самые важные поручения.

Рассказывая о том, как он был в Познани и брал там костел с укрывавшимися в нем бунтовщиками, он упомянул об убитом в этом доме канонике Николае Шамотульском. Услышав это имя, Грета засмеялась и, пристально глядя на Мартика, промолвила:

— Этих Шамотульских вы, верно, хорошо помните?

— Пока жив, не забуду, — отвечал Сула, — с Винцентом у меня еще счеты не кончены, а уж, если мне кто должен, я этого никому не прощаю.

— Да с ним нелегко справиться, — сказала Грета, — я слышала, что этот гордый панок приобрел большое расположение у князя, а особенно после того, как он вместе с маленьким паном Налэнчем помог ему отвоевать Познань.

— До его отношений к князю мне нет дела, — отвечал Мартик, — а как я к нему отношусь, это уж другое дело. Кажется, и вы с ним в дружбе?

— Я? — смеясь, подхватила Грета. — Не угадали, потому что я его терпеть не могу!

Сула не верил своим ушам.

— Если бы я была мужчиной, — продолжала она, — то уж не знаю, был ли бы он жив теперь!

— Да что вы? Неужели же он так вас оскорбил?

— Нет, оскорбить себя я бы не позволила ни ему, ни кому другому, но он был слишком дерзок, и я должна была бежать от него, а этого я ему не могу простить. Буду благодарна тому, кто отомстит ему за меня!

Она взглянула

на Мартика, который очень хорошо понял, к кому относился этот намек, но не спешил с ответом.

— Конечно, — отвечал он, поразмышляв, — кому же не приятно было бы заслужить вашу благодарность, но я уж убедился, чего стоит ваша дружба.

Прекрасная вдова зарумянилась, и плечики ее вздрогнули.

— Вы или кто другой, мститель всегда найдется и унизит его… я уж найду кого-нибудь. Вы ведь тоже не тот, что прежде.

Эти слова задели его за живое, и, забыв сдержанность, он вымолвил со страстной горечью:

— Прежде я любил вас, как безумец, и отдал бы жизнь за вас, но на что она вам, когда я для вас столько же значу, сколько щепка на мусорной куче.

— Это неправда, но столько же, сколько и другие. Наступило молчание. Мартик вздыхал тяжело и почти не притрагивался к вину, так как каноник запретил ему пить.

Немного погодя, Грета принялась смеяться над ним, спрашивая, как понравились ему женщины в Поморских землях и кого он предпочел бы, — великопольку или силезку? И не собирался ли он жениться, чтобы было кому смотреть за хозяйством в Верушицах.

— Оставьте вы меня в покое, — сердито отрезал Мартик, — я вовсе и не думаю жениться, разве уж так случится, что нельзя будет садиться на коня, тогда возьму какую-нибудь бабу, чтобы помогала отцу с матерью.

Грета смеялась над этой женитьбой под старость, а Мартик тоже дразнил ее тем, что она, верно, до седых волос будет откладывать свадьбу. Когда стало смеркаться, Мартик встал, попрощавшись, и пошел к Хинче. Тот, увидев его без шапки возвращающимся от Греты, начал смеяться, поддразнивая Мартика, что он снова попал в неволю. На это Мартик только плечами пожимал.

Благодаря тщательному лечению каноника Рацлава рана Мартика начала быстро подживать, и Мартику уж не для чего было оставаться в Кракове, но, завязав снова знакомство с Гретой, он не имел силы уехать от нее. И только тогда почувствовал стыд, когда доктор сказал ему, что рана не нуждается больше в лечении, достаточно обвязать ее мягким платком и поверх можно надеть доспехи.

Совесть говорила ему, что не мешало бы заехать в Верушицы к родителям и взглянуть на свои владения на пустыре, что-то с ними теперь сталось?

Большой перемены он не надеялся найти, но хотелось хоть посмотреть на своих стариков. Он вез им кое-что из добычи, доставшейся ему на войне.

И вот в один прекрасный день, словно испугавшись, как бы ему не прирасти к Кракову, он вдруг приказал готовить себе коня.

Грета увидела через отворенные ворота во дворе оседланных коней и догадалась, что Мартик спасается от нее бегством. Выглянув в окно, она закричала Хинче, чтобы он прислал к ней своего гостя попрощаться.

Сула, во всех других случаях своей жизни отличавшийся твердой волей, перед этой женщиной был мягок, как воск, она делала с ним, что хотела. И без всякого сопротивления он пошел на ее зов.