Борьба за жизнь

Позади Монмартрских [1] холмов, в глубине тупика Клуа, в одном из тех домов, где прочно поселилась нищета, плакали женщина и ребенок.

Они жили в убогой мансарде: [2] ни мебели, ни огня в очаге, ни даже кровати… Лишь стул в уголке, да матрац на полу, покрытый дырявым одеялом, да угасающая свеча на камине… Две несчастные фигурки, одна на матраце, другая на стуле, не растопленный в этот холодный зимний вечер очаг, пустая комната — все красноречиво говорило о разыгравшейся здесь драме.

Снаружи трещал мороз, дул ледяной ветер. Пробило десять часов вечера.

Стоял сочельник [3] Рождества 1875 года.

— Мама, я хочу есть! — послышался слабый голосок ребенка.

Мать вздрогнула, словно ее ударили в самое сердце, вытерла слезы и бросила на малыша взгляд, полный нежности, любви и грусти.

— Сейчас, дорогой, дам тебе хлеба.

У ребенка целый день не было во рту ни крошки, а сама она голодала уже три дня.

В доме жили одни бедняки, но все же за каждой дверью в рождественский вечер слышались радостные возгласы, пение, звон посуды… Люди праздновали приход в мир Божественного младенца, и хотя в кошельке было негусто, сердца полнились радостью.

Бедная женщина с отчаянием думала, что там, за стеной, в ярко освещенных комнатах другие дети в этот праздничный вечер ели досыта, их глазенки зажигались счастьем при виде скромных подарков, принесенных вернувшимися с работы отцами. Ребятишки пели песенки, выученные в школе, рассказывали басни, а взрослые, глотнув вина, нежно целовали детей, пока на огне жарились сочные круги кровяной колбасы.

В прошедшее Рождество в бедной и холодной комнате тоже царили веселье и радость. Тогда еще был жив Бернар, хозяин и глава семейства. Он был отличным механиком, трудолюбивым и честным, любил жену и сынишку и неплохо их обеспечивал. Удавалось даже понемногу откладывать.

Но счастье длилось недолго.

Однажды Бернар почувствовал сильный озноб, разыгралась острая пневмония [4] . Он так и не поправился. Перемогался несколько месяцев и в конце концов, когда начался листопад, умер от скоротечной чахотки.

Оставшись без поддержки и без денег, молодая вдова храбро боролась долгих восемь недель. Она искала работу, но то, что перепадало, не могло обеспечить ее и ребенка хлебом насущным. Из дома потихоньку «ушла» вся мебель, а то, что имело хоть какую-то ценность, осело в ломбарде [5] . Женщина задолжала за три месяца хозяину дома, который не требовал денег, но велел к 8 января освободить мансарду. Тогда выручили соседи. А что теперь? А завтра? А потом?

— Мама, хочу есть, — вновь захныкал малыш. Его хорошенькое бледное личико от холода пошло фиолетовыми пятнами.

Свеча на камине бросала последние неровные блики перед тем, как совсем погаснуть.

Молодая женщина в отчаянии от голода, холода, страха перед темнотой, а пуще всего от страданий ребенка, решилась наконец на последний шаг: она пойдет просить милостыню!

Мать была слишком слаба, чтобы нести дитя, она взяла его за ручку:

— Пойдем, мой милый, пойдем поищем хлеба.

Женщина и ребенок медленно направились к внешнему кольцу Бульваров по оживленным улицам, окружающим холмы Монмартра. Бедняжка не знала толком, куда идет.

Ослабевший от голода мальчик хватался за легкую ситцевую юбку матери. Несчастную сотрясал сухой, раздирающий кашель.

Они брели, выбирая светлую сторону улицы, где больше народу. Но как только наступал момент протянуть руку, у женщины от стыда перехватывало горло. Малыш тем временем лепетал:

— Мама, но мы очень далеко от булочной!

Так они пришли на улицу Бланш. Прохожих стало больше, и чаще попадались витрины лавок, сверкавшие огнями и ломившиеся от вкусной еды.

Вдова все еще не могла заставить себя попросить милостыню у спешащего люда. Она говорила себе: «Попрошу на площади Трините… нет, перед церковью… нет, лучше найду кого-нибудь побогаче…»

Маленький Поль уже начал плакать от голода и сквозь рыдания просил хоть немного хлеба.

Представительный господин с сигарой в зубах, закутанный в отороченное мехом пальто с поднятым воротником, засунув руки в карманы, чеканил шаг, заставляя промерзшую землю звенеть у него под каблуками.

Вдова, краснея от стыда, обратилась к нему с мольбой:

— Хоть несколько су [6] , месье, для моего мальчика, он умирает от голода!

Останавливаться, вынимать руки из карманов, лезть за бумажником… Бр-р-р! И господин пробурчал на ходу:

— Обратитесь в бюро помощи бедным.

На Шоссе д’Антен другой господин также не отозвался на мольбу бедной вдовы. У Водевиля какая-то женщина заметила с ухмылкой:

— Просить милостыню, фуй! Послушай, милашка, ты еще ничего, могла бы и попробовать…

Вдова Бернар убежала, зажимая уши, чтобы не слышать.

Декабрьский мороз крепчал, витрины вокруг ослепляли, голова кружилась от слабости, малыш, не замолкая, тянул свою голодную литанию [7] . Несчастная мать совсем потеряла надежду.

— Пойдем! — стуча зубами, она потянула за собой ребенка. — Это конец. Лучше умереть! Хватит страданий, умрем вместе.

Не глядя по сторонам, полная отчаянной решимости, молодая женщина перебежала площадь Оперы, волоча за собой сына. Из последних сил, запинаясь на каждом шагу, добралась до моста Сен-Пер.

Спускаясь по ступенькам к черной воде, маленький Поль в неуверенности остановился:

— Мама, а куда мы идем? — спросил он.

— За хлебом, дорогой мой, — дрожал голос матери.

Возле набережной на приколе стояло несколько груженых шаланд. На одной из них праздновали Рождество. Радостные голоса сливались с веселым треньканьем рюмок и звоном посуды.

Бедная вдова обхватила малыша, прижалась губами к его лбу, бросила безумный взгляд на черную Сену [8] , в которой отражались дрожащие огни, и бросилась в воду.