Бордель на Розенштрассе
Шрифт:
«Ты знаешь, что это очень опасно для нас обоих».
«Нет, я не знаю. Я не знаю, что ты мне говоришь. Ты боишься их мнения?»
Разумеется, я боюсь этого. Я боюсь, что моя мечта разрушится, что в мои грезы вторгнется действительность. Я выхожу из комнаты. Она нанесла мне рану, и я преисполнен жалости к самому себе. Она довела меня до бешенства. Перспективы вернуться в Париж ей недостаточно, и мне трудно ее в этом винить, ведь никто не может сказать, когда окончится осада. Но она изменилась. Я отлично отдаю себе в этом отчет. Если бы знать, что произошло в ее странном и причудливом уме… Сплошная загадка, словно я пытаюсь проанализировать поведение домашнего животного. Подобно этим маленьким спутникам жизни человека, она умеет приспосабливаться к характеру нового хозяина, исполнять желания, которые тот выказывает, каковыми бы они ни были. Однако она больше не ведет себя так. Не означает ли это, что она ищет нового хозяина? У меня все больше складывается впечатление, что я совершаю ошибку, что мне не удалось понять правила игры. Может быть, мне не стоит быть таким откровенным с ней? Может быть, я должен был скрывать свои желания и оставаться в ее глазах более таинственной личностью? Или я ее уже так или иначе потерял? В пользу кого-нибудь, с кем будет связан ее побег и свобода? Все больше и больше мне кажется, что мы покинем Майренбург. Завтра же утром я отправляюсь в главное полицейское управление, чтобы снова попытаться получить паспорта. Я плохо оценил ситуацию. Я виноват в том, что она вкусила наркотики, в том, что оказалась взаперти. Ее чувственность превратилась в своего рода эротоманию. Это может окончательно все погубить. Я должен вернуть ее к здравому смыслу
«Мой ответ не доставит вам удовольствия», — заявляет Клара.
«Действительно. Ведь вы думаете, что мне следовало сказать ей, чтобы она отправлялась к своим родителям».
«Ну, это меня не касается». Клара предлагает мне свою чашку с чаем. Я беру ее. «Я намерен жениться на ней, когда мы будем в Париже, — говорю я. — Выйдя замуж, она почувствует большую власть, она вновь обретет собственное достоинство. За короткое время она станет зрелой женщиной».
Наталия и Клара обмениваются загадочными взглядами. «Мой отец хочет, чтобы я снова женился. А ее отец не будет в восторге, отдавая ее за меня, когда узнает, что произошло. Но я нисколько не беспокоюсь. Она хочет принять участие в празднике сегодня вечером. Она пойдет со мной». — «Это должно немного развеять ее скуку, — замечает Клара. — Думаю, что придут княгиня Полякова и леди Кромах. Будут и другие интересные гости. Политические деятели. Ученые. Это будет приятный вечер. На нем вы, должно быть, встретите и жениха Долли». Ни у одной из работающих здесь девушек нет такого превосходного характера, как у Долли. Клиентам определенного возраста она очень нравится. У нее слишком длинный нос, крупные зубы и черные, слегка вьющиеся волосы. Ее совсем нельзя назвать красавицей. Но у нее щедрое сердце, и она проявляет к своим клиентам искренний интерес, часами болтая с ними. Один из них, которого каждый согласится признать обаятельным и который имеет в переулке Ладунгсгассе большой меховой магазин, твердо решил жениться на ней, как только она почувствует, что готова покинуть заведение. Между ними обоими это решение — постоянный предмет для шуток. Они часто говорят о ее будущем свадебном платье, церкви, где они будут венчаться, тех местах, куда они отправятся во время медового месяца. Долли привыкла носить обручальное кольцо с изумрудом, которое он ей подарил. Она никогда не принимает подарков ни от кого другого, и когда он приходит по средам и воскресеньям, она проводит время только с ним. Наталия и Клара возобновляют свой разговор. Они говорят о женщине, которую я никогда не встречал. Насколько я понял, речь идет о матери, дочь которой была наркоманка. В течение нескольких лет мать платила за опиум и морфин, но внезапно оказалась без крыши над головой и без работы. Фрау Шметтерлинг давно знала эту молодую девушку и, забыв свою обычную осмотрительность, наняла ее на несколько недель в бордель, чтобы она заработала немного денег, на которые могла бы вернуться в Прагу к своим родителям. «Иногда фрау Шметтерлинг, — замечает Наталия, — бывает на удивление простодушна. Ее поразило, что, как оказалось, мать и дочь работали в одном заведении. Она не могла поверить тому, сколько клиентов за любую цену хотели заполучить обеих женщин в одно и то же время в одной и той же постели! Она облегченно вздохнула, когда та, уж не знаю, каким образом, все-таки уехала в Прагу». Клара забирает у меня пустую чашку. «Она странная женщина. Иногда разыгрывает из себя саму добродетель, правда? Как вы думаете, Рикки? В конце концов, вы знакомы с ней гораздо дольше, чем любая из Нас».
«Она — такая мать, какой у меня никогда не было, — отвечаю я несколько развязно. — Я обожаю ее. Она так заботится обо мне!»
«О-о, мы все заботимся», — замечает Клара.
«Кажется, сегодня вечером здесь будет генерал фон Ландофф, — вмешивается в разговор Наталия. — Похоже, мадам хочет снова подружиться с военными. Благоразумная уступка, не правда ли?»
«Продиктованная осторожностью, — утверждаю я. — Уж лучше пусть на Розенштрассе «вторгнется» генерал, чем полк солдат. Война может у каждого развить политическое чутье».
«Мы имеем опыт в этой области, — говорит, улыбаясь, Клара. — Все, сколько нас есть. Впрочем, если бы делами страны управляла фрау Шметтерлинг, то не было бы вообще никакой войны!»
Наталия скатывает пальцами утолок своего кружевного воротника. «Тонкая работа, правда? — говорит она. — Когда хлопок такого высокого качества, то я предпочитаю его шелку. Шелк слишком похож на кожу. Не возникает никакого контраста. Не рассказать ли вам, что попросил меня сделать мэр?»
«Я сгораю от любопытства», — говорю я, откидываясь на диванные подушки. «Ах вы, старый евнух! — ласково бросает мне Клара. — Иногда у меня возникает впечатление, что вы предпочитаете болтать, а не заниматься любовью!» Наталия принимается рассказывать довольно банальные подробности своих свиданий с мэром, раскрывающие его склонность подражать поведению мелких домашних животных. Между делом я узнаю кое-что и о Каролине Вакареску. Клара считает, что она настойчиво обхаживает и обольщает жен видных в городе людей. «Она сделала это для себя настоящей специальностью. В ее любовной жизни наслаждение и дела тесно переплетаются. Ее любовницы часто приходят в восторг, что имеют возможность пережить пикантные похождения, не слишком рискуя попасть в скандальную историю, а они, в свою очередь, владеют секретами, которые могут помочь Каролине в других ее делах. Говорят, что она миллионерша». Мне кажется более вероятным, что она уже все промотала. Ее экстравагантность граничит с искусством. Ее интересуют только деньги других (или, в случае необходимости, кредит), ее облик и общество. Она носит самые дорогие туалеты, украшает свой дом роскошной мебелью, осыпает своих покровителей великолепными подарками, которые те, разумеется, предварительно дали ей возможность купить. Но мне кажется, что связь с Мюллером была более серьезной. Его гибель глубоко опечалила ее. Она думает лишь о том, чтобы возвратиться в Будапешт. Она обращается ко всем. И если кому-то и удастся этого добиться, то именно Каролине. Я прощаюсь с дамами и возвращаюсь к себе, чтобы объявить Алисе, что она может принять участие в вечере. Она прыгает мне на шею и целует меня так, словно я — ее любимый дядюшка. Мы падаем на кровать, и мечта вновь оживает.
У Пападакиса болезненный вид. Возможно, он слабеет по мере того, как я набираю сил? «Я встану на ноги, как только покончу с этим, — говорю я, показывая ему на свои записи. — Мы будем путешествовать. Сначала мы отправимся в Венецию, потом в Вену или Париж. Как вы думаете?» Он похож на старого облезлого спаниеля. Тяжело дыша, он смотрит на меня. «Вы не должны забывать, — добавляю я, — что вы не молодеете. Как же звали ту женщину, которая работала для вас в Лондоне? Та, с которой я переспал?» Он хмурит брови. «Соня, что ли? — вспоминаю я. — Я вспоминаю, как она сидела в своем маленьком подвале в Блумсбери и проклинала вас. Потом, совсем поздно, почти перед закрытием мы пошли в Британский музей. Я и сейчас еще ощущаю запах опавших листьев под ногами. Рядом с ней вы мне казались более интересным. Помню, ее преследовала навязчивая идея о Египте. Из-за «Книги мертвых». Что стало с вашей дочерью? Вот уже год, как она не пишет вам. Она забыла своего папу». Пападакис приносит мне бокал и открытую бутылку нирштайнского вина и ставит все на ночной столик. «Предупредите меня, когда вам захочется еще», — говорит он. «Как, вы убрали рыбу? Или вы рассчитываете на то, что опьянение заставит меня замолчать? Ваша дочь еще не развелась с этим дураком французом? По крайней мере, вы еще не дедушка? Как вы считаете? Никогда не поздно взвалить на себя такого рода ответственность. Я больше не намерен и дальше оставаться на вашем иждивении». Он наливает в бокал немного вина. «Думайте,
«О! Мы так обязаны Вене! — напеваю я, спускаясь по лестнице и ведя за руку Александру. Я элегантно одет: в белое и черное; она выбрала туалет в золотистых и ярко-красных тонах, на ней бриллианты, жемчуга и рубины. Глаза она слишком сильно подвела черной тушью, размалевала щеки, маскируясь так, чтобы ее было трудно узнать. Она проходит вперед, выпрямив спину, большая доза кокаина придает ей смелость. Мы доходим до коридора и останавливаемся. Из гостиной доносятся звуки вальса Штрауса и гул голосов, запахи дыма и ароматы жареного мяса. Алиса вздрагивает от предстоящего удовольствия, и я чувствую, как меня переполняет радость. Мы сочинили для себя маленький сценарий: сегодня вечером она будет графиней Алисой д'Эльсинор, уроженкой Дании, живущей, однако, во Флоренции. Молодую двадцатитрехлетнюю девушку я представлю как свою кузину. Мы надеемся, что в эту выдумку поверят, мы лишь собьем с толку любопытных. «Никто меня не узнает, — уверяет она меня. — Друзья отца и моего брата помнят меня маленькой девочкой в матроске». Я в таком приподнятом настроении, что с удовольствием стал бы свидетелем ее нечаянной встречи с отцом. Мы проходим через двери и оказываемся среди плюша, бархата, хрусталя и мрамора гостиной. Мы очень рискуем: среди гостей журналисты и несколько опасных сплетников Майренбурга, есть сочинитель песенок — Герберт Блок и Уормен — художник. Один Уормен представляет собой достаточно серьезную угрозу, но он не узнает в Алисе ту молодую особу, за которой приударял в «Жюиф Амораль»; когда их представляют друг другу, он целует ей руку и, забавляясь, говорит, что она богиня, портрет которой давно мечтал написать. Барон Карсовин, молодой депутат, обнаруживает, что является ее дальним родственником, и, морща лоб, вспоминает, что они, должно быть, встречались раньше, «возможно в Венеции». Не углубляясь в прошлое, он торопится вступить в спор, который затевают принц де Галль и мадам Кеппель о внешней политике Франции. Старый джентльмен, увешанный наградами, уверяет, будто бы знает мать Алисы. «Конечно, он ее знал, — шепчет она. — Он был ее любовником четыре или пять лет назад и пытался подкупить меня, принося мне шоколад от Шмидта. А отца моего он подкупал тем, что поверял биржевые тайны, и это обеспечило оплату всех расходов по содержанию нашего нового дома!» Генерал уже здесь. Он повернулся спиной к камину с таким бравым видом, что казалось, будто он стоит перед карательным взводом. Я так и жду, когда кто-нибудь завяжет ему глаза. Он очень высокий и худой, с длинной шеей, на которой выступают голубоватые вены. Седые борода и усы около рта и подбородка пожелтели от табака. У него довольно длинные волосы. Одет он в вечерний костюм устаревшего фасона. Сцепив руки за спиной, он разговаривает с фрау Шметтерлинг, которая надела сегодня серебристо-голубое платье, оголяющее плечи, и с Каролиной Вакареску. Ее репутация генералу, как я полагаю, известна, потому что, хотя ей и удалось очаровать его, но по отношению к ней он скорее сдержан и учтив. Представляют и нас с Алисой.
«А не целесообразно ли сформировать группу людей, которые хотят уехать?» — спрашивает Каролина, распространяя вокруг себя облака своих нежных духов и сверкание переливающихся шелестящих оборок. «Если бы мы только могли, размахивая белым флагом, добраться до гор! Вряд ли между обоими лагерями прерваны все связи. Они должны понимать, что в цивилизованном мире разразится скандал, когда узнают, как поступили с невинными людьми».
«Но, дорогая, здесь вам не угрожает никакая опасность, — отвечает генерал. — Хольцхаммер истратил все боеприпасы. Впрочем, вы, несомненно, заметили, что обстреливали только центр города. Сейчас гораздо безопасней в самом Майренбурге. Страна наводнена разбойниками, дезертирами, восставшими крестьянами. Бесполезно строить какие-либо планы».
«Следует ли это понимать, что разрешение на право выезда не будет дано?» — спрашиваю я.
«В данный момент это исключено». По тону, с которым он говорит, можно подумать, что он сообщает нам самую радостную весть. «Если учесть, сколько солдат дезертирует, то Хольцхаммер едва ли продержится больше недели. А потом… мгновенная контратака при поддержке Берлина или без нее, и все будет кончено. Мы дождемся своего часа. Главное — выбрать подходящий момент».
«Так значит, наши потери не столь значительны, как считают они?» — почти язвительно интересуется Каролина.
«Наши потери, дорогая, незначительны. Австрия еще пожалеет, что ввязалась в то, что в конечном счете оказалось простой внутренней ссорой». Каролина бросает на меня взгляд, как будто ждет от меня поддержки, но я ничем не могу ей помочь. Выдохнув через нос, словно львица, которая недостаточно стремительно бросилась на свою жертву и позволила ей ускользнуть, она, полная достоинства, удаляется в поисках другой дичи. К нам подходит Клара. Она сегодня отказалась от своих вечных английских костюмов, надела платье из золотистой ткани и причесалась «а ля мадам Помпадур», в результате выглядит лет на пять моложе. Она идет под руку с подвыпившим Раканаспиа. На нем слишком просторный и, по всей видимости, не принадлежащий ему переливчатый костюм сизого цвета. Он обращается к генералу, высказывая свое мнение, полное недомолвок. По-французски он объясняется так косноязычно, что его никто не понимает. «Вам нечего бояться, — говорит фон Ландофф, подкрепляя свои слова движением головы так, словно он имел дело с умственно отсталым. — Самое большее через неделю вы сможете вернуться к себе». Наблюдая за фрау Шметтерлинг, Раканаспиа переходит на русский язык, что позволяет ему говорить свободно и откровенно, не слишком рискуя обидеть хозяйку. «Великолепный вечер для вас двоих, — замечает Клара. — Вы оба выглядите потрясающе. Изумительная пара». Она виснет на руке Раканаспиа, стремясь увлечь его в центр гостиной, где Блок чувствует себя на верху блаженства в окружении своих почитательниц, а Стефаник разглагольствует с хмурым видом о летательных снарядах. Входит княгиня Полякова. На ней платье из черного тюля и украшения из жемчуга, в то время как ее возлюбленная в воздушных кружевах напоминает только что севшего на поверхность воды лебедя. Ее короткие завитые волосы подхвачены лентой, на которой укреплены два бледно-розовых страусовых пера, сочетающихся по цвету с ее веером. У нее нежный здоровый цвет лица, свойственный англичанкам, и она совершенно не накрашена. Алиса хочет узнать, кто она, и, когда я ей это сообщаю, шепчет: «Пойдем поговорим с ними. Они, похоже, самые интересные здесь личности». Временами, поддаваясь неосторожным побуждениям, она выдает свой юный возраст. Мы пробираемся сквозь толпящихся гостей, направляясь к паре лесбиянок. «Вы что-то совсем не показываетесь», — говорю я им.
«У меня были проблемы со здоровьем, — отвечает княгиня. — Диана, святая душа, ухаживала за мной. А потом ей, разумеется, нужно было охотиться за новостями». Леди Кромах с некоторым раздражением смотрит на свой веер, а потом, адресовав мне слащаво-насмешливый взгляд, интересуется вкрадчивым тоном: «Ну а как чувствуете себя вы, господин фон Бек?»
«Замечательно, леди Кромах. Благодарю вас. Получили ли читатели удовольствие, читая ваши статьи о войне?»
«Телеграфная связь нарушена. А доверять почтовым голубям нельзя. Какой-то период времени я использовала чиновника из бюро военной связи, но вот уже несколько дней, как его оттуда уволили. Боюсь, мне придется довольствоваться ретроспективными статьями, когда все закончится, впрочем, мне не кажется, что судьба Майренбурга так уж интересна всему миру. Не правда ли?» Она делает вид, что ждет ответа. «Я ограничиваюсь тем, что пишу своеобразную хронику событий для ежемесячных журналов, отражающую здешнюю атмосферу. Так что без дела не сижу. Какая чудесная брошь, дорогая!» Она опускает взгляд на грудь Алисы. «Скажите, а вы тоже живете здесь?» Княгиня Полякова выходит из себя, терзаемая ревностью. Она едва заметно прижимает длинный и тонкий палец к губам и лукаво спрашивает меня: «Как дела у вашего негритенка, Рикки?»