Борель. Золото (сборник)
Шрифт:
Он выбежал на двор. За ним шумно повалила пьяная толпа.
До восхода солнца тунгусники вьючили ценности и припасы, которые нужно и можно было увезти с собой.
Остальное припрятали в тайге по берегу Барзаначки.
Всю ночь лил теплый дождь.
Когда усталый отряд Василия подошел к берегу реки, тунгусники пестрым караваном двинулись в путь. Позади них быстро подымался к небу густой черный дым.
Сунцов с Ганькой и тунгусниками, нагнувшись, побежали к берегу. На другой стороне шахтеры рубили одно за другим жаровые деревья,
Сунцов осторожно прошел между деревьями незамеченным. Быстро вскинув к плечу винтовку, он выстрелил.
На другом берегу Никита Вялкин, как на купанье, взмахнул руками и хлестнулся на спину. Кто-то отчаянно охнул. Заметив между деревьями фигуру Василия, Сунцов выпустил вторую пулю. Оправившиеся шахтеры и драгеры ударили залпом. Им также стали отвечать тунгусники.
Василий свалился за толстую сосну от сильного ожога. Сунцовская пуля пробила его шапку и вырвала клок волос. По лбу у него скатывалась темная струя крови.
Несмотря на свою горячность, он понял, что дело имеет со стрелком, который пули зря не тратит, и осторожно начал высматривать противника. Но тунгусники уже бросили стрелять. Сунцов на мгновение выскочил из-за дерева, погрозил кулаком, захохотал и, как привидение, скрылся, прежде чем Василий успел навести винтовку.
Выстрелы рабочих рвали ветви деревьев, но Сунцов с тунгусниками уже перевалил гору и был в безопасности. Он бросал полные ненависти взгляды в сторону прииска, в котором спрятал большие запасы хлеба и другое добро. Он знал, что шахтеры все перевернут здесь вверх дном…
Сунцов держал путь на север, к нежилым местам: здесь он надеялся сделать новые запасы на оставшуюся пушнину и золото, скрыть следы каравана и добраться до Африкана Сотникова.
24
Не оставляя работы в конторе и клубе, Валентина с большим подъемом начала занятия в открывшейся на Боровом школе. Но даже и эта нагрузка не изнуряла, хотя на вид она похудела. В ее больших бархатисто-мягких глазах поселилась озабоченность, а побледневшее строгое лицо стало тоньше. Редко появлявшаяся улыбка гасла на ярких губах, как вспыхнувший на огне лист папиросной бумаги.
Она все глубже срасталась с кипучей жизнью приискателей. А по ночам, закрывшись в своей комнате, по нескольку раз перечитывала приходившие с опозданием книги и газеты. В эти часы одиночества неоднократно шипучей гадюкой подползало отчаяние и стыд за прошлое. И не сознавала еще рассудком, как упорно и прочно входит в сердце новое, захватывающее, волнующее.
И вот опять жестоким ударом обрушилось то, от чего так мучительно хотела избавиться, о чем хотела забыть навсегда, бесповоротно, растоптать его одним ударом каблука. С новой тревогой почувствовала, что оказалась на отшибе одна, лицом к лицу с коллективом, бурным протестом отозвавшимся на зверский акт брата и его единомышленников.
Мысленно
Удар был двойной. Известие о нападении на Яхонтова придавило свинцовой тяжестью. Хотела в первый же день проникнуть к нему, помочь, обласкать, но голоса озлобленных рабочих, столпившихся вокруг больницы, чем-то отпугивали. Почему-то боялась поднять глаза на шумевших в классе ребят.
Одиноко остановилась за углом школы после занятий и совсем неожиданно столкнулась с Качурой.
— Чего прижухла, Ивановна?
Старик перебросил в левую руку ржавые клещи и правую тычмя подал Валентине.
— Так… я… ничего…
— То-то ничего… Братцево дело обдумываешь… Помозгуй, помозгуй, да подальше откинь его.
Ноги Валентины подогнулись, будто поскользнулась на гладком льду. Рукой ухватилась за угол.
— Я… я не… виновата, дедушка.
— Кто ж тебя судить собирается… У одной суки, а разные щенки родятся… Эк позеленела… Иди-ка, матушка, домой — и в постель.
Простые слова деда оживили. Помогли слезы. Она оперлась спиной о стену барака и закрыла лицо ладонями. В этих слезах Качура мудрым опытом слышал жалобу на прошлое и тоску по человеку.
Старик забивал сизый нос нюхательным табаком, часто хлопал мокрыми ресницами. Не мешал: знал, что такие слезы — очистительный огонь и предвестники нового рождения.
— Пойдем-ка, красавица-малинушка.
Старик через кустарники извилистой тропинкой проводил ее до квартиры.
С крыльца Валентина спросила:
— А как он, Борис Николаевич?
Качура весело махнул рукой.
— Одыбат, Валюша, не сумлевайся. А ты подумай и не разваривайся… Помни, девка, что слабая овца и в корыте тонет.
— Значит, он ничего?
— Чего же нашей крови доспеется… Чугунная она у нас. — Старик хлопнул клещами о широкое голенище и шатко пошел к центру приисковых построек.
Сильный организм Яхонтова боролся с болезнью успешно.
На четвертый день после прибытия на Боровое Борис Николаевич уже начал самостоятельно подниматься и ходить по палате, а на пятый попросил Лоскутову выписать его.
— Как хорошо, что обошлось без врача, — беспечно говорила фельдшерица, сверкая золотыми зубами. — Выходит, что наш брат, интеллигент, здесь в чужом пиру похмелье… Бандиты, вероятно, не вас хотели угостить, я в этом уверена… — Лоскутова прищурила круглые наглые глаза и остригла конец повязки.
Яхонтов морщил большой выпуклый лоб и косил взгляд на перевязанную руку.
— Трудно оказать, кого хотели и кого следовало, — брезгливо бросил он.
— Ну, конечно, не вас, Борис Николаевич… Разве Сунцов не понимает, что мы с вами здесь несем невольную, так сказать, повинность. Нет, Борис Николаевич, тут дело ясное — Сунцов ударил не по цели.