Борисов-Мусатов
Шрифт:
Борисов-Мусатов не был дилетантом с самого начала, он знал, хорошо понимал, что ему необходимо. Хорошо понимал. И оплатил всё сполна ценнейшим достоянием своим — временем.
Он изучал краски разных фабрик, узнавал их прочность, составлял сравнительные таблицы. Он пробовал различные приёмы — карандашом, пером, акварелью, гуашью… Позднее, когда ему нужно было выработать особую технику для достижения необходимого результата в своих картинах, трудностей он не испытывал, смело соединял темперу, гуашь, пастель. Он изучал технологию изготовления холстов и смог потом отказаться от покупных, не вполне соответствовавших его требованиям. Он писал на тех холстах, которые точно сочетались с его живописными приёмами. Всё было оплачено кропотливым трудом, усидчивостью. Временем, временем, временем. Казалось, он не жалел времени, — а времени-то было не так много
За сто лет до того Державин написал гордо и уверенно:
«Моих врагов червь кости сгложет,
А я пиит — и не умру»
Вероятнее всего, Мусатов не знал этих строк. Но всякий художник не может не предощущать судьбоносного для него значения его искусства. Тут спор со временем: кто кого. Чтобы иметь право вступить в этот спор, нужно подчинить себе тайны искусства, мастерства.
Он бьётся над этим. Прорабатывает по многу раз одну и ту же натуру, один и тот же мотив. Он знал, что мастерство смиряется перед трудом. И сколько же надо было трудиться, чтобы постичь всем существом своим: в труде счастье художника, — один из главных жизненных итогов его недолгих лет.
И ещё он читал, читал, читал. Через труды по искусству осмыслял проблемы творчества, опыт предшественников своих. Эстетические теории Лессинга и Гегеля, «Философию искусства» Тэна, «Историю искусств» Гнедича, статьи и письма Крамского, Перова — штудировал со вниманием. Он вовсе не был ленивым учеником и для того, чтобы узнать необходимое, не нуждался в надзоре и подстёгивании со стороны педагогов и наставников.
В.В.Коновалов был для него тогда идеалом, высшим авторитетом. Квартира учителя стала Мусатову на первых порах учебным классом, художественной студией, своего рода дискуссионным клубом, местом встреч с сотоварищами и соучениками. В спорах вырабатывалось эстетическое мировоззрение, в бесчисленных упражнениях по рисунку и живописи накапливались технические навыки, тренировались глаз и рука.
Исключительное посвящение себя живописи, начало сознательного служения ей, вхождение в жизнь в искусстве— на первых порах учеником лишь — произошло для Виктора Мусатова в пятнадцать лет от роду. Впереди оставалось — целых двадцать.
Из живописных произведений Мусатова (пока только так: Борисовым он станет позднее) — первым дошло до нас «Окно» (1886). «В этом почерневшем мусатовском «Окне» есть что-то голландское, бесхитростное и простое»15,— утверждает биограф. Что ж, с голландцами он познакомился в музее совсем недавно, впечатление от них было ещё свежо. В репродукции «Окно» походит отчасти на цветную фотографию — так старательно художник выписал каждый листочек, каждый лепесток цветка, кружева занавесок, переплёты рам. Но, ничего не утверждая, задумаемся: случайно ли выбрана натура — одинокое окно, как бы задрапированное буйной зеленью? Вообще зелень, листва, цветы, трава — любимый мотив зрелого творчества Борисова-Мусатова (разумеется, не в столь тщательном копировании); но тут растительность лишь обрамление, лишь фон для основной мелодии — одиночества.
Вернёмся опять к этой теме. Свидетельства мемуаристов противоречивы. Один (В.Станюкович) утверждает как неизбежное, вынужденное замкнутость будущего художника с детских лет. И то: «дети жестоки», они не умеют прощать физических несчастий. Оттого ни с кем из сверстников Виктор никогда близок не был. Другой мемуарист (А.Федоров) уверяет нечто противоположное — соученики, товарищи любили маленького горбуна с «милыми, кроткими, внимательными и зоркими глазами». Он же был общителен, весел, стремителен, отзывчив — «великолепный товарищ». Может быть, правда между двумя крайностями? Дети умеют быть и великодушными — верно. Но физическая неполноценность слишком откровенна, чтобы о ней мог забыть даже её обладатель. Она заставляет почти постоянно ощущать свою выделенность из окружения. Войдя в подсознание, такое ощущение не может не влиять сущностно на характер, на само мировосприятие человека.
Творчество Борисова-Мусатова с несомненностью раскрывает его внутреннюю сосредоточенную замкнутость, отстранённость от бытовой повседневности, от реальности — хотя бы интимно переживаемую, если и не выраженную явно во внешнем поведении.
Правда, в ученических работах своих Мусатов ещё как будто не стремится оторваться от быта. Работы его почти чистый «жанр». Перечень названий его рисунков и замыслов тому подтверждение: «Плотники, сидящие на стружках», «Просительница», «Урок портнихи», «У закладчика», «Жандарм», «Чаепитие», «Лакомый кусочек», «Не всё то золото, что блестит», «Семейный вечер в обществе», «Лошадь пала». Картины с подобными названиями вполне возможно представить в экспозициях передвижников. Но вот он себя изобразил идущим на этюды вместе с товарищем — и «романтически» задрапировал спину плащом, через плечо перекинутым. Хотя бы в изображении создает иллюзию беспечальности бытия. Первый, почти неощутимый намёк на то, что для художника станет со временем важнейшим.
Со временем… Но время это надо ещё преодолеть. Пять лет ещё, до августа 1890 года, пройдут в Саратове — в нездоровье (впрочем, это с ним навсегда), в упорном освоении основ мастерства.
Саратовская же «глушь» всё более и более оживлялась, цивилизовалась, шумнела. Возникло Общество изящных искусств, объединявшее любителей живописи, музыки, поэзии, театра. Коли понадобилось Общество создавать, значит, немало таковых любителей собралось. Кружок Коновалова преобразовался в Студию живописи и рисования — вошёл в Общество основным ядром.
Нет, пора расстаться с этим стереотипом касательно «глуши». Не то совсем уж ходячим парадоксом, способным лишь недоумение породить, предстанет перед нами импозантная фигура Гектора Павловича Баракки, саратовской живой достопримечательности того времени, натурального итальянца и художника. Живописи обучался он не где-нибудь, а в Миланской Академии художеств — и вот очутился в Саратове. Какими судьбами?
Прибыл он поначалу из Европы в Нижний Новгород, расписал что-то для тамошней знаменитой ярмарки. То ли всеобщий восторг его соблазнил, то ли ещё неведомо что, но остался итальянец на волжских берегах, хотя спустя время перебрался из Нижнего в Саратов. «Он был, — свидетельствует П.Кузнецов, — обаятельным, полным энергии человеком внушительной наружности, с рыжеватой гривой волос, с горящими глазами»16. И ведь только сопоставить: Италия, родина искусств, — и задвинутый на российскую окраину Саратов. Однако ничего. Жил себе Гектор Павлович, возглавлял Отделение живописи в Обществе изящных искусств, наставлял учеников, в том числе и Виктора Мусатова, — и ничего, прижился. Бродил, правда, слух, что итальянец — из карбонариев и в Италии ему появляться небезопасно. Но хоть бы и так — неужто непременно на самом краю Европы нужно было укрываться, если в этом именно главная причина его жизни за пределами Италии? Мир за оными пределами велик, а художник жил-поживал в Саратове. Мы же никак не хотим изменить свое представление об этом городе как о тоскливой глуши.
Баракки преподал Мусатову, вероятно, важный урок — примером собственного поведения. «Он первым в Саратове показал, как должен вести себя настоящий художник: подчеркнутое достоинство контрастировало с обликом тех художников, которые привыкли держаться незаметно, робко, как будто виновато»17— так утверждали очевидцы.
В 1888 и 1889 годах Передвижные выставки (XVI и XVII) проследовали через Саратов. Не событие ли — в первую голову для того, кто предназначил себя к живописи бесповоротно? Репин, Поленов, К.Савицкий, В.Маковский, Левитан, А.Васнецов, Нестеров, С.Иванов, Архипов, Остроухов… Позднее он противостанет им, но пока взирает с почтением, трепетом, ревнивым вниманием. Вот оно перед ним, то искусство, в которое предстоит ему спустя время войти, поставить своё имя в ряд с теми, на кого пока имеет право смотреть только снизу вверх. Пока можно лишь учиться у них; мечтать, надеяться, сомневаться, стремиться преодолевать себя, искать себя в неустоявшейся системе взглядов, идей, эстетических предпочтений.
Обрести свой неповторимый взгляд на мир и выразить его в адекватной форме, художественно совершенной, — так осознал он смысл искусства. Но осознать — в искусстве лишь полдела. Обрести и суметь выразить — вот где мука.
Вероятно, бродя среди полотен Передвижных выставок, решил юный Мусатов, что именно у их создателей нужно перенимать ему необходимое мастерство. Ибо — вот оно, современное искусство. Если и искать себя, то лишь в том времени, которое ощутимо, которое движется, развивается на глазах, за которым и должно следовать, чутко внимая всем его изменениям.