Боя часов я так и не услышал
Шрифт:
К сожалению, память его не подводит. Значит, все развивается даже быстрее, чем ему казалось изначально. И завтра утром его снова будут ждать газеты. А потом еще, и еще, и еще.
– Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма? (Мф. 6.23) – произнес Рейнхольд почему-то вслух, оторвавшись от безразличных к чужому горю газетных листов, и взглянув на серые дождливые окна, – А, да к черту все.
За стеклом пенился и разливался беспокойный Страуб. Еще одна река, у которой есть начало и конец, но нет подходящей и пафосной истории. Страуб не понравился Рейнхольду сразу же, как только он увидел его
Рейнхольд так увлекся собственными мыслями, что даже подпрыгнул, когда в его кабинете коротко и отрывисто прозвонил допотопный стационарный телефон. Настоящий раритет – большинство государственных организаций давно пользуются защищенными каналами мобильной связи, а не хватаются за рудименты и атавизмы, как за последнее сокровище. Отвратительный желтый аппарат с отвратительно желтым диском, где цифры уже затерлись от времени. И звук был почти таким же отвратительным. Если бы звук можно было бы описать цветом, Рейнхольд, конечно же, ответил: «Желтый. Самый отвратительный желтый на свете».
Он встрепенулся, протянул руку и помедлил. Никогда телефонные звонки не сулили ему ничего хорошего. Особенно в этом кабинете с видом на Страуб.
Рейнхольд поднес трубку к уху, почувствовав, как удобно та легла в дрожащую ладонь.
– Доктор Кестнер. Я вас слушаю, – он заранее знал, кто его собеседник, тем не менее, изобразил крайнюю заинтересованность.
– Доброе утро, господин Кестнер, – голос, на том конце провода, звучал глухо, словно из-под воды, – Надеюсь, вы уже ознакомились с базой, представленной нашими друзьями?
– Вы о газетных статьях? – пробормотал Рейнхольд, спешно пролистывая бумаги, – Конечно, конечно.
– Прекрасно, – сказал голос настолько безразлично, что Рейнхольду показалось, будто он разговаривает не с человеком, а с могильной плитой, – Таким образом, вы знаете, что первые гости начнут поступать в клинику через полтора-два часа. Я хотел бы встретиться с вами в кафетерии на первом этаже через четверть часа, если вы не заняты. Хранителю нужны здоровые и счастливые сотрудники, которым необходимо правильно питаться. Убивать себя кофе – такое себе хобби, вы не считаете?
Черт. И какое только ему дело? Снова эта секретарша, фрау Лешер, сует нос туда, куда не просят. Рейнхольд сцепил зубы в порыве ярости, но тут же произнес в трубку:
– Да, конечно, господин Кальцер, с большим удовольствием.
– Вот и решено, – так же безлико ответил голос, – Мне бы хотелось обсудить кое-какие детали для поездки в РИО. Надеюсь, у вас найдутся все необходимые ответы, герр Кестнер. Специалист вашего уровня – большая редкость для этих мест, и я в предвкушении нашей беседы.
– Буду рад помочь, – сухо проговорил Рейнхольд, и даже сам скривился от того, как фальшиво прозвучали его слова, – До встречи, господин Кальцер.
– Буду ждать, – безразлично ответил тот.
3
Наш Дом, и правда, большой. Даже огромный. Папа как-то говорил, что в нем жили все члены семьи Клингедорф, и даже показывал мне большое генеалогическое древо, вырезанное на деревянной панели у входа на первом этаже. Я мало что понял, но делал вид, что мне интересно – взрослые, очень любят, когда ты с ними соглашаешься. Если ты кивнешь, и скажешь «Да-да, Папа, я слушаю», они не станут злиться или начинать свою историю заново, а это уже хорошо. А пока они говорят о какой-то скучной штуке, можно подумать о чем-то своем. О замке из конструктора или о цветных мелках, например.
– Смотри, Вили. Наш Дом называется «Лезвия-на-воде». Знаешь почему? – голос Папы сегодня слегка хриплый. Мне никогда не нравилось, когда он звенел бутылками в шкафу, но чаще всего, это занятие поднимало ему настроение. Интересно, как это работает?
– Нет, пап, не знаю, – на самом деле, знаю прекрасно, но если ему так нужно поговорить то, пожалуйста. Я рад, когда у Папы хорошее настроение.
– Ну, тогда начнем с самого начала. Я же рассказывал тебе об этом пару дней назад? – иногда Папу лучше не злить. Хочет что-то рассказать, пусть рассказывает. Мне не тяжело его послушать, а ему приятно вспомнить, – Это все потому, что ты никогда не слушаешь меня.
– Прости, Пап. Наверное, из головы вылетело.
– Ладно. Но в последний раз, – снова звон бутылок, выдох, хлопок, будто взорвался маленький снаряд, и в его руках оказывается толстая деревянная пробка, – Наша фамилия, Клингедорф состоит из двух слов: «Klinge» – лезвие, клинок, а «Dorf» – поселок, деревня. Дом стоит возле озера Страуб. Вот и получается, что где находятся лезвия, сынок?
– На воде, пап. Теперь понятно.
– Ага, вот и хорошо, – он снова бренчит бутылками. Что-то льется в бокал. Запах приятный, но от него у меня часто болит голова, – Теперь вернемся к нашей истории. Ты ведь понимаешь, что человек, который не чтит историю своего рода и прошлое предков, никогда не добьется успеха?
Ну, если Папа так считает, то…
– Да, пап, конечно.
– Вот и умница. Фундамент этого дома заложил твой прадед Ганс. Он у нас долгожитель. Сколько сейчас прадедушке, Вили? – голос отца такой же мягкий, как подгнившее яблоко. Кажется, эта штука, которую он наливает из бокала не такая уж и безопасная, как он считает. Неплохо бы его предупредить об этом, но Папа уже взрослый, и сам все знает.
– Сто восемь, папа. Я знаю, когда у него день Рождения.
– А когда ты последний раз виделся с ним, ммм? – в кухне слишком тесно, и некуда спрятаться от этого запаха. Надо терпеть. Папа ненавидит, когда разговор внезапно прерывают. «Начал что-то делать, Вильгельм Клингедорф, имей силы и смелость закончить это». Я снова смотрю на узорное древо с черно-белыми портретами родственников, киваю головой. Какое же оно огромное, какое ветвистое. И почему я должен все это знать наизусть? Это же так скучно!
– Вчера, пап. Я навещал его на втором этаже.
– Хороший мальчик, – улыбается Папа, поднимая на меня сонные глаза, – Вот это правильно. Дедушка Ганс сказал, что все поколения Клингедорфов будут жить в его доме, и каждая семья, а их, сынок, четыре, возводила себе по крылу, а то и по целому этажу. Видишь, Вили, прадедушка Ганс и прабабушка Молли стоят в самом начале нашего древа.
И, правда, две фотографии, связанные друг с другом узором резного сердечка виднелись внизу обширной гравюры. И Ганс, и Молли не отличаются любовью к правнукам, поэтому я не слишком-то им рад. Ну, если надо, то пусть будут, мне-то что.