Боя часов я так и не услышал
Шрифт:
– Следующими идут дедушка Оскар с бабушкой Анной, и бабушка Магда с дедушкой Клаусом. Был еще и третий сын – почивший дедушка Генрих, но о нем мало что известно. Кроме того, что тот был конструктором и собирал всякую дребедень у себя в мастерской. Важно знать: у Ганса и Молли были только сыновья. Запомнил? – палец отца скользит вверх, указывая на следующие четыре фотографии, расположенные почти в ряд. Лица у всех такие серьезные, что мне становится смешно, но я молчу и не подаю вида.
– Конечно, пап. Я помню, как ты говорил. Магда и Анна – чужая кровь.
– Верно, Вили. Анна и Оскар – мои родители, а Магда и Клаус – родители
Странно слышать такое от Папы. Впрочем, когда он напивается этой штуки из бутылки, а делает он это часто, от него и не такое можно узнать. Я давно перестал обращать на это внимание.
– Мы – твои родители, и родители Ники. Видишь, это наше фото со свадьбы? – отец тычет пальцем еще выше, словно я не могу проследить ветвь взглядом, – Давно это было.
Наверное, и, правда, давно. Во всяком случае, родители здесь выглядят куда моложе. Отец еще не располнел и не оплыл от пьянства, а мама не поседела, как снег и не высохла, как трава под окном моей комнаты.
– Астрид и Лео родители Тома и Люси. Никогда не понимал, что нашла моя сестрица в этом бездарном ублюдке, – говорит отец, и его лицо краснеет от злости и раздражения, – Когда-нибудь, и ты, и твоя сестра должны будут привести к нам в дом чужую кровь, сынок. Но знай, что кровь крови рознь. Знай, что рано или поздно на этом древе, вместе с остальными, будет висеть твоя свадебная фотография. Чувствуешь? Это гордость за свой род, мой мальчик. В семье наша сила, а все остальное – приходящее и уходящее. Ну, чувствуешь?
– Чувствую, – пусть я вру, но отец не знает этого, и ему приятно. Я ничего не чувствую, когда вижу все эти черно-белые физиономии, а вот рамка, в виде сердечек, веточек и стрелочек – красивая. Я бы хотел, что бы такие узоры были в моей комнате, но знаю, что отец не позволит.
– Нашему Дому не так много лет, – продолжает Папа, с восхищением разглядывая генеалогическое древо, – Но посмотри, как он красив сейчас. Разве не так?
– Так, папа, – соглашаюсь я, искренне радуясь, что отец не видит моего лица и не знает, о чем я думаю, – Конечно, так.
На самом деле, конечно нет. Наш Дом и красота – понятия абсолютно разные. Как говорит моя сестра Ника – диаметрально противоположные. Не знаю, что это обозначает, но звучит интересно, а я люблю необычные слова. Красивые дома я видел когда-то давным-давно, когда бывал в городе. Там полно особняков, хватает поместий, есть даже пара-тройка настоящих дворцов.
«Викторианский стиль в архитектуре, – сказал мне как-то меланхоличный дядя Лео, покуривая трубку, – Вот, что это такое. Общий термин в англоязычных странах для обозначения всего многообразия разновидностей эклектического ретроспективизма, распространенных в викторианскую эпоху. Черт знает, зачем я говорю об этом ребенку. Ты же все равно не понял ни слова. Так что, брысь отсюда, пока не влез в мои краски и не уронил холст!»
Дядя Лео часто бывает раздражительным и злым. Вернее, бывал. Потом он исчез, как и остальные. Он был странный, но необычный. Мне его не хватает.
А вот нашему Дому точно не хватает красоты и утонченности, или как это говорят взрослые, эстетики? Он стоит прямо на берегу озера Страуб, с одной стороны обнесенный кладбищем, а с другой, неприступным лесом под названием Шварцвальд. До ближайшего города, как говорила тетя Астрид – целый час на повозке или половина дня пешком. Дорога такая ухабистая и неудобная, что идти по ней почти невозможно. Когда я был маленьким, я несколько раз убегал в лес, а однажды, даже сам не смог найти дорогу обратно. Меня привел прадедушка Ганс, тяжело опираясь на свое охотничье ружье.
А что до красоты, то сам дом просто огромен. И построен как-то совсем странно. Если смотреть на него с севера, то можно насчитать шестнадцать этажей. Если с юга – всего восемь. Если заходить с востока – двенадцать, а с севера – только один этаж. Черный, как крепостная стена на картинках в книгах. С одинокой бойницей посредине. И какая тут может быть красота?
Бабушка Анна считает этажи иначе. Как говорит Папа, она просто зациклилась на своем Боге, и поэтому перестала считать первый этаж, ибо первый для каждого – это Бог, третий, ибо это число перекликается со Святой Троицей, шестой – ибо шесть число Зверя, седьмой – ибо семь Божественное число, восьмой – ибо восемь ей напоминает символ бесконечности, девятый, ибо девять – это перевернутая шесть и тринадцатый, ибо число тринадцать приносит несчастья. В результате выходит девять этажей, да Подвал. Итого – десять. У нее все всегда просто.
Бабушка Анна всегда хочет помочь. И всегда молится. И всегда смотрит прямо в глаза.
Снаружи дом оброс окнами, бойницами, просветами и щелями, окутался лестницами, переходами и балконами, покрылся мхом и вьюнами. На самом деле, вьюны смотрятся неплохо – они закрывают гнилые доски и камни, поэтому летом Дом приобретает совсем другой вид. Можно не обращать внимания на этажи, но есть и то, что никак нельзя не заметить: широкий сверху, он сужается к основанию, словно пирамиду из Египта перевернули вверх тормашками и воткнули в прибрежную грязь Страуба. Верхние этажи насчитывают по восемь-десять комнат, а нижние – одну или две. Странно строили дома в прежние времена. Я такого никогда не видел даже в городе.
Изнутри дела тоже не лучше – к примеру, из окон четвертого этажа всегда виден внутренний двор, хотя они смотрят во все стороны света, а из седьмого – видно только кладбище. И только ночное, в какое бы время суток ты не посмотрел наружу. Мама говорит, что это только обман зрения, а Папа утверждает, что все дело в зеркальных стеклах, которые преломляют солнечный свет. Не знаю, кто из них прав, и что такое эти зеркальные стекла, тоже.
– Совсем скоро, сынок, и ты построишь свой этаж в нашем Доме, – говорит мне Папа и улыбается, так и не заметив, как я увлекся собственными мыслями, – Ты рад этому, сынок? Слышишь меня?
– Слышу, папа, – говорю я, стараясь выдавить улыбку, – Конечно, рад.
Шестнадцатый этаж
1
Я спускаюсь с чердака по шаткой деревянной лестнице, которая скрипит и прогибается под ногами. Она уже давно поросла паутиной, и наступать на перекладины так же мягко, как на шелковистый ковер. Только сейчас понимаю, что иду босяком – наверное, забыл тапочки в детской, или там, наверху? Теперь без разницы – все равно я не вернусь на чердак. Хоть за тапочками, хоть за свечкой. Слишком уж там страшно.