Боя часов я так и не услышал
Шрифт:
Внизу лестницы уже лучше: здесь не гуляет ветер, а раскатов грома почти не слышно, хотя его отголоски доносятся из-за полуприкрытой двери. Справа и слева горят свечи в жирандолях – некоторые успели оплавиться целиком, другие только наполовину. Выходит, с того самого дня, как пропал последний, прошло не так-то много времени, и на чердаке я пробыл совсем недолго.
Не смотря на свет и тепло, идти нужно осторожно и медленно. Пустой Дом не очень любит, когда кто-то бродит по нему ночью.
Я редко бывал здесь и раньше: есть те этажи и помещения, в которые нельзя заходить.
Шестнадцатый этаж нашего Дома – это владения тети Астрид и дяди Лео. Здесь его художественные мастерские, его маленькая галерея, ее швейная комната и ее примерочная. Они оба творческие люди и, наверное, как раз это их сроднило. Кажется, они прожили вместе больше пятнадцати лет, и успели похоронить троих детей. А потом, они исчезли сами.
Теперь этот этаж пуст, все двери нараспашку – можно заглянуть в каждый уголок, если есть желание. Но я заходить точно не хочу: тетя и дядя не слишком любили незваных гостей, а Лео мог и огреть тубусом для бумаг, если совать нос, куда не следовало. Тем более, что последнее время у него совсем не ладилось с художествами. Он называл это угасанием, а Папа – бездарностью.
Остальные молчали.
В свое время дядя Лео был настоящей знаменитостью. Он выставлял свои работы в Столице, и даже был приглашен ко двору. В его мастерской, на стене, можно увидеть развешенные благодарственные письма и пожелания поклонников. У него был тот редкий талант, который позволял подмечать детали. Впрочем, и рисовал он только детали, деталями и детально. К примеру, могильные кресты, сложенные из других крестов. Черепа младенцев, сделанные из крошечных черепков или засохшие цветы, сплетенные из других лепестков и стеблей. Он называл свои работы «Некрореализмом» или «Танаторомантикой». Но как мне кажется, смысл этих слов знал только сам дядя Лео.
Потом, когда его популярность пошла на спад, он отстроил себе еще одну комнату на этаже, которая свисала с края Дома, как раковая опухоль, чтобы устроить там маленькую галерею. Туда заглядывали приезжие, да и я бывал не один раз. Правда, к тому времени дядя стал рисовать только трупы. То трупы в могиле, то трупы за столом с одинаковыми белыми лицами, то трупы в постели друг с другом, то трупы в небесах.
– Не смей показывать детям такое! – визжала тетя Астрид, когда мы с Томом, Люси и Никой пришли поглазеть на его творения, – Ты совсем с катушек слетел, идиот?
Может быть, дядя Лео, и правда, к тому времени немного сошел с ума, но с ним явно происходило что-то недоброе. Он стал рассеянным, забывчивым, и задумчивым, словно постоянно обдумывал какую-то невероятно важную проблему. Он забывал все и вся. А потом, забыли о самом дяде Лео.
Никто так и не понял, когда именно пропал дядя Лео. Он и прежде мог позволить себе исчезнуть из Дома на несколько дней, называя это поисками вдохновения, но в один прекрасный день он просто перестал появляться за общим столом.
Дядя Леонард был умным, образованным человеком с длинными черными волосами, бледной кожей и крючковатым носом. Он носил уродливое пенсне и любил бесформенные цилиндры. Больше сказать о нем толком нечего, кроме того, что однажды, дядя Лео обнаружил, что его наброски, которые он делал в своем собственном блокноте, стали исчезать.
– Это немыслимо, – твердил он мне в сотый раз, показывая белые листы, стисненные в черной коже с золотыми рисунками, – Я прекрасно помню, как писал здесь вчера горных серн, а вот тут – ангела с крыльями. Скажи мне, Вильгельм, ты не трогал мои рисунки?
– Нет, дядя Лео. Я не трогал их.
– Поклянись мне Домом. Ты знаешь, что значит нарушить эту клятву?
О, да. Нарушать клятву Дома страшно. Да и невозможно, кстати говоря.
– Клянусь, дядя Лео. Я не трогал твои рисунки.
Он рисовал опять, чертил, вычеркивал, стирал и рисовал заново, что бы потом явиться ко мне в комнату с этим самым вопросом. Потом станет известно, что он приходил ко всем жильцам Дома, но ко мне заглядывал чаще остальных. Самым любопытным было то, что исчезали только рисунки, а листы блокнота оставались на местах. Вор крал его идеи, но не готовые работы, и как он это делал, было непонятно даже прадедушке Гансу – а тот многое повидал за свою жизнь.
– Я не параноик! – твердил дядя Лео, когда тетя Астрид хотела убедить его в обратном, – Ты хоть знаешь, что такое паранойя? Это состояние постоянной тревоги, подозрительности, патологической ревности, безумных идей и галлюцинаций! Я что, по-твоему, сошел с ума? Иди-ка сюда, лживая шлюха, я вобью в тебя хоть немного художественного вкуса!
Можно понять, что отношения у тети и дяди были не очень, но кому было до этого дело?
В конце концов, дядя Лео начал запираться в комнате. Он ночевал с горящим светом, оставлял блокнот раскрытым, или напротив, набрасывал на него цепи и закрывал на замок, что бы утром увидеть, как его рисунки бесследно исчезли. Это довольно сильно подкосило его. Он начал подозревать каждого, хотя никому до его работ не было никакого дела. Даже тете Астрид, которая вечно занята в своей комнате, где и сейчас видна ее швейная машинка и целая толпа разномастных манекенов – они слишком жутко смотрятся при свечах, что бы пройти мимо и не вздрогнуть.
Мама потом обмолвится, что дядя Лео слишком пристрастился к лаудануму. Это такое лекарство, которое имеет множество не слишком полезных эффектов. Но это, конечно, только с ее слов.
– Совсем немного для поднятия духа, – говорил художник, опрокидывая в рот маленькую склянку с прозрачной жидкостью, – Пойми, Вили, мозг творческого человека, он… как паровой двигатель. Если не позволять ему иногда остывать, может произойти перегрев и взрыв. Только представь себе, что будет с твоей головой, если все мысли и идеи выйдут наружу, а? Разлетятся, как шрапнель, по всем уголком Дома? Впрочем, ты же еще ничего не понимаешь. Катись отсюда. И никому ни слова, ясно?
Лео стал замкнут и нелюдим. Он почти не покидал своей мастерской, а если и уходил из нее, то только для того, что бы исчезнуть на несколько дней, а то и неделю.
Никто не знал, где бродит дядя Лео – может, по Дому, может, в лесу или на кладбище, но он всегда возвращался без кистей и холстов с горящими от ужаса или вожделения глазами и снова запирался у себя. Дальше все шло по накатанной – работы исчезали, он винил всех и вся, накачивался лауданумом и исчезал. Наверное, ничто уже было не способно изменить такой порядок вещей.