Боярин
Шрифт:
– И что же ты проиграл? – старушонка ему с укоризной.
– Коня, – сказал хан.
– А еще?
– Старого стрельника, – совсем скис печенег.
– И это все?
Помялся Куря, а потом рукой махнул:
– Да мы себе еще полонян добудем. Вот увидишь. Как только пахари урожай соберут…
– Дурак, – вздохнула Луноликая и, словно на недужного, на хана посмотрела.
Потом плюнула себе под ноги, а мне сказала:
– Полонян завтра заберешь и дальше отправишься. И чтоб духу твоего в степи не было, а пока ступай. Нечего тебе
– Погоди, – окликнул я старушонку. – Со мной женщина была. Любавой ее зовут. Жена она мне.
– Она тебя там, – махнула Луноликая в сторону заката, – в степи дожидается. Хорошая у тебя жена. Береги ее и слушайся. Она богами отмечена, и сила в ней, и разума не занимать.
И уже на бегу я услышал, как старушка Куре сказала:
– Вот ее бы я в преемницы себе взяла, да только чужая она, богине Мон это не по нраву будет…
Я бежал по степи навстречу угасающему солнцу. Спотыкался, падал, снова вскакивал, путался в высокой траве, проклинал злых духов за задержку, отплевывался и снова бежал. Забыл про усталость, про боль в боках, Байгором изломанных, про раны старые. Изо всех сил бежал, а сам все выглядывал – где же она?
Нашел.
Увидел.
Припустил сильнее.
И она мне навстречу бросилась.
Встретились.
Обнялись.
Повалились в траву.
Целовались жарко и нацеловаться не могли. А потом я вдруг понял, что все чувства наши обратно вернулись. И в тот же миг птица Счастья нам песню пропела, а потом укрыла нас своими крылами нежными и к небесам понесла…
– Любавушка…
– Добрынюшка…
Священный долг Кур-хан исполнил. Как и подобает истинному игроку, весь проигрыш сполна отдал. На следующий день пленники были свободны, и провизии печенеги нам вдосталь дали.
Чуть более тысячи человек я из неволи вырвал. Малая капля в потоке людском. Сколько их было? Сколько еще будет – воинов, огнищан, баб и детишек малых, кочевниками из родных весей навсегда уведенных? Костями своими Дикое поле засеявших, сгинувших навсегда в бескрайней степи, в рабство проданных, на чужбине замордованных – людей, которым выпала нелегкая доля умереть вдали от родной земли.
Всего лишь на мгновение удалось мне этот поток прервать, и за то Сварогу и всем богам поклон низкий.
Не поверили вначале люди, что им удача улыбнулась. Жизнь им темной и страшной чудилась, смирились многие со своей беспощадной судьбой. И вдруг удача улыбнулась, словно из черной пещеры на свет белый выбрались, воздухом вольным вздохнули. И не было их радости конца.
Как узнали, кто в их освобождении повинен, бросились нам с Любавой руки-ноги целовать. Еле успокоить мы их смогли.
– Погодите, люди добрые, – взмолился я. – Не до радостей сейчас. Вот до мест родовых доберемся,
– А ты сам-то чьих кровей будешь? – спросил меня какой-то мальчонка. – Одежа на тебе печенежская, меч варяжский, а по-нашенски чисто говоришь, – утерся он рукавом, носом шмыгнул, сам худющий – кожа да кости – лишь глазищи синие, словно небо весеннее.
– Это же княжич Древлянский! – крикнул кто-то. – Я знаю его. Добрыней его величать!
Пригляделся я к крикуну и понял, что не напрасно просил я Курю поставить на кон ясыра-стрельника. Ведь с детства раннего я его стрелы знал. Не было в Древлянской земле мастера искусней Людо Мазовщанина. И вчера, когда Кур-хан мне колчан, полный стрел, протянул, я сразу понял, чьими руками они сделаны. Не ошибся, значит.
Подошел я к Мазовщанину, обнял его. Он на первый взгляд таким же, как был, остался – худой да длинный, как жердь. Только в глазах его горе виделось. Нелегкая человеку жизнь выдалась: сперва к нам в полон попал, потом на дочери Жирота-оружейника женился и вольную получил, а как жена померла, так домой все хотел, в землю Мазовщанскую вернуться, да снова в полон попал.
– Здраве буде, Людо, – поклонился я мастеру.
– И тебе здоровья, Добрыня.
– Ты же к своим из Коростеня уйти собирался, как же здесь очутился?
– Так, видно, богам угодно было, – ответил он и заплакал. – Спасибо тебе, Добрынюшка. Пятый год я здесь горе мыкаю, с печенегами степь топчу. Только за умение мое и держали. А я им стрелы вытачиваю, а сам слезами обливаюсь – знаю же, что смерть для сородичей своих роблю, а плохо делать тоже не могу, руки стрелу скривить не хотят. Вот и маюсь, да совесть бузою заливаю. Благодар от всех от нас тебе, Добрынюшка, – и до самой земли поклон отвесил.
– Слава Добрыне! – крикнул мальчонка.
– Слава Добрыне! – подхватили люди.
Поклонился я людям, а потом у Людо спросил:
– Слушай, стрельник, вчера печенеги древлянина казнили…
– Это Ратибор, сын Гутора-превратника. Может, помнишь его, он в Коростене рос?
– Как же не помнить, – вздохнул я горестно. – Маленьким он был совсем. С нами водился. Гридя все от него отделаться хотел, чтоб играть нам не мешал… и отца его я хорошо знал, тот на Пепелище погиб… вот ведь как свидеться пришлось…
– Предупреждал же я его, чтоб с печенежкой этой бросал знаться, да не послушал он, – Людо махнул рукой в сердцах и отвернулся.
– Вчера днем его тело к нам принесли, – словцо мальчонка вставил. – Печенеги сказали, что ежели жрать захотим, так чтоб из Ратибора похлебку варили.
– Похоронить бы его надо…
– Не беспокойся, – кивнул Мазовщанин. – Похороним, как положено.
– Добрынюшка, – Любава к нам подошла, – домой собираться пора.
– Ты недужных осмотрела? – взглянул я на жену.
– Осмотрела, – сказала она. – Почти все идти смогут. Двое, правда, больны сильно. У одного жар, а другой избит. Тяжко им будет…