Боярин
Шрифт:
Но, несмотря ни на что, потихоньку-помаленьку восстает Коростень из руин. И пусть бирючи Полянские не позволили стены крепостные возводить, пусть городок под доглядом киевским остается – все одно – душа радуется оттого, что не умер бывший стольный град Древлянской земли.
– А ты почему один? – спросил меня Путята, когда мы обход наш закончили да на то место, с которого начали, вернулись.
– Любава на подворье осталась. Мы же сами только отстроились, вот и недосуг ей по гостям ходить. Она тебе кланяться велела.
– Я ведь тоже женился, – огорошил меня хоробр и вдруг покраснел от смущения.
– Да ты что?! – всплеснул я руками.
– Вот. Угораздило, – вздохнул он, а потом шапку на затылок заломил и выдохнул: – И счастлив безмерно.
– И кто же она? – порадовался я за него.
– Может, помнишь Обраду, ткачихой она у отца твоего была.
– Погоди… – начал я вспоминать. – Обрада-ткачиха?.. Как же!.. Вспомнил! Она же в один день со мной посвящение принимала. Красивая такая девка…
– Была девка, а теперь мужнина жена, – гордо сказал Путята. – Не посмотрела на уродство мое, душу свою в руки мои отдала, дочурку мне подарила.
– Так у тебя и дочь есть?
– А то как же! – рассмеялся хоробр. – Забавушка моя маленькая. Четвертый годок уж минул.
– Так и где же они?
– Знамо где, пир обещанный готовят. Скоро повидаетесь.
– Добрын, Путята, где вы бродите? – Ярун нам рукой машет. – Столы уж накрыты. Пора Даждьбога славить да гостя привечать.
– Батюшка, – из избы общинной девчурка маленькая выскочила, между ног у Яруна проскочила и нам навстречу побежала. – Батюшка, мамка зовет.
Подхватил Путята девочку на руки, к груди прижал, сарафанчик на ней оправил, щекой о ее щечку потерся:
– Ух, егоза!
– Ой, колючий, – засмеялась маленькая и скукожилась притворно. – Ты как ежик, – отцу говорит.
– А вот смотри, кто к нам приехал, – хоробр ее ко мне развернул. – Это же княжич в гости к нам заглянул, чтоб на тебя полюбоваться.
– Здраве буде, Добрын Малович, – смеется хороброва дочь.
– И тебе здоровья, Забава Путятишна.
Кружат воспоминания, в голове хороводы водят, словно бусины яркие на нить нанизываются. Понимал я той душной, не по-осеннему жаркой царьградской ночью, что спать мне надобно, что назавтра ждут меня трудные дела, а все угомониться никак не мог. Ворочался, с боку на бок перекатывался, гнал от себя маету дней прошедших, но справиться с напастью не получалось…
– Мне-то байки не рассказывай, – Путята резко вогнал топор в недоструганный конек. – О каком покое ты тут песни поешь? На себя посмотри, какой из тебя огнищанин? Ты же воин, княжий сын. С топориком балуешь, а сам меча с пояса не снимаешь.
– Сроднился я с ним, – огладил я рукоять Эйнарова подарка. – Без него словно не хватает чего-то…
– А я о чем говорю? Тебе не по лесам от людей прятаться, а в самую гущу жизни надобно. Там-то ты свой покой и отыщешь.
– А ты? – разозлился я на хоробра.
– На меня не смотри, – поправил Путята тесемку на лбу, волосы со лба убрал, на ладони поплевал и вновь за топор ухватился. – Я свое место знаю. – Острое жало со звоном вгрызлось в балку. – Помнишь, тогда, на Ристании, ты мне велел знака ждать? Ведь я его до сих пор жду. А это все… – оглянулся он, – это чтобы от тоски в ожидании не помереть.
Мы сидели на самом коньке крыши нового дома, который жители Коростеня для Зелени ставили. Вид с высоты этой чудный открывался. Порой казалось, что я снова маленьким стал, по привычке на башню дозорную забрался и окрестностями любуюсь. Лишь звезды Седуни на небе не хватало, да еще шороха Жароховых стрел. Убил бы меня Поборов приемыш, и не пришлось бы мне сейчас маяться. Но Доля «если бы да кабы» не признает, а значит, все так идет, как и должно идти.
– Смотри-ка, Добрыня, никак жена к тебе спешит? – Путята вырвал меня из раздумий, сполз с тесовой крыши и мягко, по-кошачьи, спрыгнул на землю.
Оглянулся я.
– Она, – и улыбнулся нежно.
– Уф-ф-ф, притомилась, – спустилась Любава с коня и пот ладошкой со лба утерла.
– Что стряслось? – подскочил я к жене.
– Боялась, что не успею я, – сказала она и на поцелуй мой ответила.
– Здрава будь, Любава, – Путята к нам подошел.
– Долгих лет тебе, – ответила она, когда я выпустил ее из объятий.
– Так стряслось-то что? Микула занедужил или с Людо что-то приключилось?
– В добром здравии старики, просто подумала, что разминемся мы, вот и торопилась.
– Как разминемся?
– Путята! Путята! – по старой дороге от леса, что есть мочи нахлестывая пегого мерина, скакал отрок и кричал тревожно.
– А вот и они, – вздохнула Любава.
– Кто? – совсем я растерялся.
– Сейчас увидишь, – усмехнулась жена.
– Поляне едут! Сюда! – Отрок осадил мерина и кубарем скатился на землю. – Я их у развилки приметил… человек двадцать… все ополчены… водицы бы мне…
– Только этого не хватало, – зло сказал хоробр. – Ярун! Баб и детей за Уж, в бор уводи, пусть в Божьем доме переждут, да сам поскорей возвращайся. И дайте кто-нибудь воды. У мальца в горле пересохло.
Забава отроку ковшик протянула, тот принялся жадно глотать студеную воду.
– Принесла их нелегкая, – сказал Зеленя.
– Ну-ка, егоза, – хоробр девчушку подхватил и в сторонку ее отставил, – беги-ка к мамке. Пусть она тебе орешков даст. А орешки вкусные, их для тебя белочка из темного леса принесла.
– А я с тобой тоже поделюсь, ладно? – улыбнулась Забава.
– Хорошо, ты только беги, – легонько подтолкнул Путята дочку. – Коней уберите, – сказал он, как только Забава убежала.
– Путята, оружие готовить? – кто-то из огнищан спросил.
– Погодите, – ответил хоробр. – Может, это тиуны за ругой идут.
– Рано еще ругу собирать, – вздохнул огнищанин.
– Любаву бы тоже на тот берег надобно. Она у тебя что? На сносях, что ли? – на ухо шепнул мне Зеленя.
– С чего ты взял? – так же шепотом ответил я.