Боярин
Шрифт:
– Я вам еще теленочка подарю, на обзаведение хозяйства.
Последней Дарена появилась. Два дюжих холопа ее под локотки придерживали, уж больно раздобрела Ковалева дочка. Живот у Одноручки округлился, а в глазах томность появилась.
– Свенельд со Святославом в Новгородской земле, а я дома от тоски помираю, – вздохнула воеводина жена. – Хорошо, что вы в Киев вернулись, будем в гости друг к другу захаживать.
– Рожать тебе уж скоро, – ответила ей Любава. – Не до гостей будет.
– Боюсь я чего-то, – призналась Дарена. – На душе кошки скребут.
Сощурилась
– Не бойся, – говорит. – Сын у тебя будет, и родишь легко. Я, если что, подсоблю.
– И на том спасибо, – обрадовалась Одноручка.
Холопов Дарена отпустила, а сама за стол уселась.
– Когда же ты наготовить-то успела? – спросил я тихонько жену.
– Так я и не готовила, – ответила она. – На торжище Подольском все уж готовое брала. Светлая память Соломону, он нам богатое наследство оставил.
– Ты в тайник заглянула?
– Да, – кивнула она. – Там и золота, и серебра на много лет хватит. Так что мы с тобой, Добрынюшка, люди не бедные. И Малуше будет что в приданое дать, и нам с тобой тоже останется.
– Ешьте, пейте, гости дорогие, – сказал я друзьям.
– Со свиданьицем, – ответили они мне.
Веселился народ, ел и пил, песни пел, а я все никак успокоиться не мог. Переживал, как же Любава с Ольгой встретятся? Как жену княгиня примет? У одной власть в Яви, другой Навь подвластна. А я теперь между двух огней оказался. Как бы дров они сгоряча не наломали. Сам виноват, только что толку о содеянном жалеть, если исправить ничего невозможно.
На другой день к нам в дом мальчишка-смерд с Горы прибежал. С поклонами земными нас на пир княжеский звать начал:
– Рада будет матушка княгиня тебя, Добрын Малович, и тебя, Любава Микулишна, в тереме своем видеть. Будьте ласковы, не откажите в приглашении. В час закатный во град пожалуйте, на честном пиру гостями побудьте.
– Передай княгине Ольге, что мы будем непременно, – ответила жена и смерду резан [41] серебряный сунула.
41
Резан – примерно 1,36 г серебра. Обычно представлял собой обрезок восточной или византийской монеты. Самая мелкая денежная единица Руси X-XI вв. Пятьдесят резан равнялись одной гривне (68,22 г серебра). Кроме гривен и резан, известны еще две денежные единицы – куна (2,73 г) и ногата (3,41 г). Таким образом: 1 гривна = 20 ногатам = 25 кунам = 50 резанам
– Премного благодарен, боярыня, – мальчишка деньгу за щеку спрятал и в обратный путь припустил.
– Ты смотри, – удивился я. – Смерд нас по отчеству назвал, а тебя и вовсе боярыней огласил.
– Значит, на пиру с полюбовницей твоей повидаемся, – усмехнулась Любава, а меня словно ножом по сердцу слова ее полоснули.
– Решили же мы прошлое не поминать, – напомнил я ей.
– Прости, – извинилась она, а потом сказала: – Собирайся-ка скорее, на торжище пойдем.
– Зачем это?
– Стыдно в город анчутками идти. Одежу купить надобно да обувку новую, чтоб мы и вправду за бояр сошли. А так, – взглянула она на меня, – мы с тобой больше на холопов похожи.
Ярко горели светильники в белокаменной палате княжеского терема. Столы ломились от яств и напитков пенных. Меж столов плясуны коленца выделывали, да скоморохи колесами крутились. Дудари изо всех сил старались, гусляры струны рвали, а песенники под них подлаживались. За столами бояре сидели, с женами да детьми. Дичину ели, олуем запивали, кагана Святослава и княгиню Ольгу славили.
Шумом и гамом пир честной нас с Любавой встретил. Зашли мы в палату и встали у дверей.
– Ты смотри, сколько снеди выставили, – жена мне шепнула. – И к чему такое расточительство?
– Гляди, там, в уголке, мужики в одежах смешных сидят, – показал я Любаве. – Это гости иноземные. Для них Ольга старается. Показать хочет, как на Руси богато и весело.
– Чего-то купцы эти испуганные какие-то, – сказала Любава.
– Значит, не напрасно княгиня пир затеяла. Теперь будут их князья да кесари знать, что на Руси сытно и весело.
– А сама-то она где?
– Вон, на возвышении сидит. Видишь, чуть выше за ней сиденье свободно. Это Святославово место. Говорят, что стул этот еще Хольг из Царь-города привез. Только каган Киевский на него садиться может. Даже Ольге этого делать не позволено, хоть она и мать сына своего.
– Теперь понятно, почему ты не утерпел, – хитро на меня жена посмотрела. – Красивая она, Ольга эта.
– Да будет тебе, – обнял я ее. – Ты у меня все равно самая лучшая. Люблю тебя. Люблю.
– И я тебя люблю, – ответила она мне. – Ты только меня отпусти. Люди же смотрят.
– А и пусть смотрят, жена же ты мне, – сказал я, но из объятий все же выпустил.
Но на нас никто внимания не обратил. Всяк своим делом занят был. Пригляделся я к народу и вдруг заметил, что люди все вроде как вместе веселятся, а в то же время по кучкам разбиты. Боярство варяжское само по себе, а посадники земские к своим пристраиваются. И рассажены гости интересно – бояре к Ольге поближе, а славяне подальше от стола княжеского.
– А старик, вон тот, уж не ведун ли? – окликнула меня Любава.
– Звенемир, – кивнул я. – Помнишь, я про него рассказывал?
– То-то я смотрю, он на нее косоротится.
– Пойдем-ка, присядем где-нибудь, а то торчим тут…
– Эй, Добрын, – позвал нас кто-то от посадского стола. – К нам идите.
Сели мы с краешка, я уже обрадовался, что княгиня нас не заметила. Думал, обойдется все, не до нас ей. Посидим немного, поедим да домой вернемся. Но не тут-то было.
Встала Ольга, руку подняла, и вмиг стихла музыка. Народ пошумел немного, а потом замолчал. Ждут все, что княгиня скажет. А она на меня взглянула да вдруг говорит: