Боярин
Шрифт:
Любава прикрыла глаза, ладошку ко лбу поднесла, а потом зевнула, словно не выспалась.
– Ты потерю свою за курятником ищи, – сказала она Велизаре. – В крапиве она. – И на Глушилу взглянула: – Ты зачем ее там схоронил?
– Что говоришь? – скривился молотобоец, словно сливу недозрелую сжевал.
– Ты глухоманью-то не прикидывайся, – хлопнула его жена ладошкой по плечу. – Как о бражке разговор заходит, так он все слышит…
– Будет тебе, – великан Велизару к себе притянул. – Ты же тогда дюже злилась, вот я убрал рогач, чтоб под горячую руку не подвернулся…
– А как же мне не злиться, коли ты чуть живой домой приполз? – взбеленилась Велизара.
– Но я же тебе говорил, что у Богомяка-коваля помины были.
– Вечно у тебя то свадьбы, то помины… – проворчала баба, а потом поклонилась Любаве: – Спасибо, Любавушка. А ты, – сказала она мужу, – как с капища вернемся, в крапиву полезешь.
– Ведьма… – услышал я тихий шепот Томилы.
– А вот и Вещуна несут, – Дарена сказала и вперед подалась.
Один из младших ведунов передал Звенемиру что-то, завернутое в расшитый оберегами плат. Принял старик сверток, высоко над головой его поднял.
– Радуйтесь, люди, – сказал громко. – Пришел посланец от Купалы-мученика, весточку принес.
– Пусть говорит! – едино выдохнул народ.
Медленно ведун стал разворачивать плат. Одну полу откинул, затем вторую в сторонку отложил. Вытащил на свет большого красного петуха, покрутил его, а потом голову кочета под крыло засунул и на краду птицу положил. Дернул петух ногой и затих. И все вокруг замолкли.
– Ко-ко-ко-ко, – позвал ведун Вещуна.
Тот полежал немного, голову из-под крыла выпростал, огляделся и на ноги встал.
– Ко-ко-ко-ко, – ответил он Звенемиру.
– Ишь, разговаривает, – сказал Кветан, но Томила его за рукав дернула:
– Тише!
– Ко-ко-ко-ко, – вновь ведун голос подал и кончиком пальца по зерну постучал.
Важно петух по краде прошелся, нагнулся и зернышко клюнул. Затем лапой косточки разгреб и снова клюнул. Подождал немного, крыльями хлопнул, распушился, задрал клюв кверху и заголосил.
– Слово сказано! – воскликнул Звенемир, петуха схватил и быстро голову ему оторвал.
Брызнула кровь из петушиного горла, краду залила. Затрепетал петух, в судороге забился, а ведун его на землю бросил да свистнул громко. Вскочила на ноги птица обезглавленная и по требищу побежала. Народ перед ней расступается, точно от огня шарахается. Людей в капище видимо-невидимо собралось, потому и давка небольшая получилась. Какую-то бабу завалили да топтать начали. Завопила она, заругалась на обидчиков.
Пробежала птица, упала на бок, когтями по земле заелозила, дернулась и застыла в смертном оцепенении.
– Ой, люди добрые, чего же это деется?! – взвыл какой-то полоумный.
– Ну, вот. Кажется, началось, – шепнула мне Любава и начала пробираться сквозь толпу к упавшему петуху.
– Глушила, – окликнул я молотобойца.
– Угу, – кивнул тот и бочком стал протискиваться вслед за Любавой.
– Ты куда это? – нахмурилась Велизара.
– Да не гоношись ты так, – сказал ей Кветан, отправляясь вслед за молотобойцем. – Мы сейчас быстренько, а вы пока с Томилой посудачьте.
Раздался народ по сторонам, сгрудился вокруг птичьего трупика, передние на задних спинами надавили.
– Не напирай! – послушники для Звенемира проход расчищали, с народом незло переругивались.
Важно и чинно прошествовал ведун мимо оторопевших людей. Нагнулся над убитой птицей, рассмотрел ее внимательно, а потом воздел руки к небесам.
– Горе уходящим напророчил Вещун, горе остающимся накликал посланец Купалы. Не будет пути по воде этим летом для посольства нашего – птица к воде не подошла. Недородом и засухой огнищан небо накажет – всего одно зернышко Вещун склюнул. Мор великий нам небеса сулят – все косточки посланец переворошил. Горе нам люди. Горе.
– Горе нам, люд-и-и-и… – завопил полоумный, на землю упал, не хуже кочета в судорогах забился, пену обильную ртом пустил.
– Голову! Голову ему держите! – бросилась Любава к несчастному. – Да в зубы ему деревяху суньте, чтоб язык у него не запал. Ложка есть у кого-нибудь? И соль нужна.
– Держи, дочка, – протянул ей купец заезжий, что с Ольгой в Царь-город собрался, мешочек холщовый. – Соль это. Ты только верни потом.
– Хорошо, – поспешно кивнула Любава, взяла мешочек и падучему в руку вложила [51] . – На ноги ему сядь, – сказала она отроку, рядом стоявшему.
51
Считалось, что соль, зажатая в кулак, снимает приступ эпилепсии
Пока жена моя над болезным колдовала, ведун к одному из охранников купеческих подошел. Взглянул на него исподлобья, а потом прошипел по-змеиному:
– А ты у ромеев такую лихоманку получишь, что весь язвами покроешься, гноем изойдешь и вонять от тебя так будет, что мухи дохнуть начнут.
– Ох-ти! – схватился за живот воин, громко воздух испортил и с капища рванул.
– Даже воя бесстрашного, и того великий страх охватил, – сказал Звенемир и заплакал.
Зашумел народ, заволновался, еще чуть-чуть, и в ужасе вслед за ратником сплоховавшим кинется.
– Глядите, люди, как кочет лег, – сквозь рыдания причитал ведун. – Шеей окровавленной в сторону терема княжеского указывает. Вот откуда кровь в нашу землю придет. А все она… она неразумная. Смятение и скорбь великую накликает она на головы наши. Замордуют злые ромеи нашу княгинюшку. Нашу матушку в Царь-городе своем со свету сживут. И останемся мы сиротинками. Нельзя ее из Киева отпускать. Никак нельзя.
– Не пускать Ольгу в Царь-город! – крикнул кто-то.
– Не пустим! – подхватил народ.