Боярин
Шрифт:
– Что же это ты, Добрын Малович, поскромничал? Отчего с женой у самых дверей сел?
Обернулись бояре, на нас смотреть стали, меж собой перешептываться принялись. А купцы даже с мест насиженных поднялись, чтобы нас с Любавой получше разглядеть. Была бы моя воля, так я бы сквозь землю провалился, так мне от внимания всеобщего неловко стало.
– Не по чину получается, – спустя мгновение продолжила княгиня. – Тебе по роду твоему рядом со мной сидеть полагается. О Нискиничах в этой земле слава шла, когда о Рюриковичах еще и слыхом не слыхивали.
Пуще прежнего народ взбудоражился.
– Ты прости меня, государыня, – встал я из-за стола и в пояс княгине поклонился. – Припоздали мы, вот и примостились где посвободней. У твоего-то стола не протолкнуться. Вон ведь бояре твои все места почетные уже давно заняли. Так что я уж лучше тут. К своим поближе.
– Так ведь здесь все свои, люди русские, – ответила мне княгиня. – А бояре, небось, потеснятся. Ну-ка, – махнула она рукой, – дайте место Добрыну Маловичу.
Неохотно раздвинулись варяги, место мне освобождая.
– Ну? Чего же ты стоишь? – спросила княгиня. – Или опять что-то не так?
– Все так, – ответил я. – Только зачем же народ стеснять? Бояре твои и так друг к дружке жмутся, чтобы к тебе поближе быть.
– Так, может, прямо сюда сядешь? – показала Ольга на Святославов стул.
Засмеялись бояре, в ладоши захлопали, а земские притихли, а сами все же на меня искоса поглядывают. Что я на эту подковырку Ольге отвечу?
– Не один я, а с женой пришел, – говорю. – Ты же нас обоих на пир пригласила. А двоим на одном сиденье все равно не усидеть.
– Значит, место кагана ты занимать не хочешь?
– На стул этот садиться у меня ни права, ни желания нет. Каганово место для меня, как и для остальных, священно.
– Знаю, что слово твое крепкое, – сказала княгиня. – Коли сказал ты что, то так и будет. За то и уважение тебе и жене твоей оказываю. Эй, стольники, – позвала она. – Принесите-ка лавку, да попросторней. За моим столом места достаточно. Мы сейчас вместе и усядемся.
Засуетились стольники, вмиг лавку принесли, ковром дорогим ее застелили. Уселась княгиня и нас с Любавой поманила.
– Идите-ка сюда, Добрын Малович и Любава Микулишна.
Ахнул народ, когда мы с женой через всю палату прошли, а Любава мне по дороге шепнула:
– Ох, и хитра баба.
Встали мы перед Ольгой, поклонились ей до земли.
– Спасибо за честь великую, – поднялись по ступеням и рядом с ней уселись.
Чего я опасался, то и случилось. Справа Ольга, слева Любава, а я, словно железка раскаленная, между молотом и наковальней. Сижу и шелохнуться боюсь.
– Что притихли, гудошники? – сказала княгиня. – Играй веселей. А то, я смотрю, гости иноземные приуныли.
Ударили гусельники по струнам, надули дудари щеки свои, подгудошники в бубны стукнули. Выскочили скоморохи на середку, и покатился пир дальше. Люди меж собой посудачили немного, но обильное питье да вкусная еда к разговорам серьезным не располагает. Веселье все пересуды прекратило.
Только у нас за столом тихо было. Неловко как-то. Я первым молчание нарушил:
– А что-то я Григория с Никифором не вижу.
– Не любят Божьи люди суеты людской, звала я их на пир, да отказались они, – а потом, словно спохватившись, княгиня руками всплеснула:
– Ой, чего же это я? Угощайтесь, гости дорогие, рыбки отведайте, мясо белое [42] попробуйте. Что это вы будто и не на пиру вовсе? Ну-ка, Добрын Малович, налей-ка нам с Любавой медку.
Потянулся я за кувшином, да от волнения локтем блюдо с дичиной задел, со стола оно упало, опрокинулось жене моей на одежу новую.
– Что ж натворил-то я?! – повернулся к Любаве скоро, да неуклюже, стол боком толкнул, и котел с варевом перевернул.
Звякнула медь надраенная, чарки серебряные с сотейниками золотыми на столешницу повалились, брызнула уха в стороны и княгиню наваром окатила.
42
Мясо белое – так называли мясо домашней птицы и другой пернатой дичи
– Ох!
Взглянул я на жену, а у той из глаз слезы брызнули. На Ольгу посмотрел, от изумления и обиды княгиня даже рот открыла.
– Эх, чтоб меня!.. – схватил со стола, что под руку попало, и на себя перекувырнул.
Липкий кисель по лицу потек, глаза мне залепил да на щеках остывать начал. Я пальцем жижу с века убрал да в рот ее сунул.
– Кисель-то малиновый, – говорю.
– Вот и попировали, – сказала Ольга.
Тут же гридни к нам кинулись. Плащи свои распахнули и стол наш от общего пира укрыли. Стольники бросились посуду подбирать. Девки сенные набежали, вытирать нас начали, а мы сидим втроем, словно из отхожего места вылезли, и в себя прийти не можем.
Первой Ольга очнулась.
– Что там остальные? – спросила кого-то из охранников.
– Никто ничего не заметил, – ответил тот. – Напились уже изрядно. Вон, иноземцев из-за стола тянут. Хотят, чтоб они вместе со всеми плясать начали, а те упираются.
– Только бы ребра им не переломали, а то позору не оберешься, – сказала княгиня.
– Не допустим.
– Хватит снедь на нас размазывать, – отстранила она сенную. – Одежу потом прачкам отдадите, а пока заменить ее нам с Любавой нужно. Пойдем-ка, милая, – сказала она жене моей. – Сейчас мы себе новые наряды подберем. Не кручинься так, я и сама не лучше твоего выгляжу.
– А я как же? – спросил я растерянно.
– Обтекай пока, медведь неповоротливый, – сказала Любава.
– Как скажешь, – вздохнул я тяжко.
Прыснули бабы, на меня глядючи.
– Будет с него, – сказала Ольга. – Он и сам уж небось не рад. Ступай-ка к ключникам. Скажи, чтоб порты тебе сменили, да голову помыть не забудь. Дорогу-то помнишь?
– Как забыть?
За сиденьем кагановым дверка потайная оказалась. В нее Ольга с Любавой и нырнули.
Я вернулся, когда их еще не было. Стол чистой скатеркой накрыли, свежей снедью его стольники заставили. Даже не верится, что недавно тут погром был. Присел я на лавку, дожидаюсь, а у самого на душе муторно – ну, как повздорят они меж собой. Что делать-то тогда?