Боярышня Воеводина
Шрифт:
Стала раздевать. Спутник болезного сунулся помогать, отстранила, сказала, что бы не мешал, а то сам свалится! Так, рубаха шелковая, оберегами расшитая, в крови измазана, шелк к ране присох. Кровотечения нет. Надо отмочить, перевязать с травками, с ромашкой, да тысячелистником. И, скорее всего, жар не от раны! Согнулась приложила ухо к груди. Дыхание тяжелое, но не хрипит. Легкие не тронуты. И то хорошо! Позвала Анюту, что у печи крутилась, чугунки ставила, воду вскипятить. Ухватом за зиму ловко научилась орудовать, прямо как девка-чернавка. Не пристало боярышне, да нужда всему обучит. Гашка одна не справлялась, а бабке учиться поздно. Приказала внучке ложку принести, серебряную. И свечу держать. Сама зеркальце взяла, дорогое, венецианское, покойным Юрой еще невесте подаренное, зайчик поймала, ложкой рот открыла и в горло заглянула. Точно! Здесь зараза, все красное, и белым обметано.
— Анюта, готовь отвар против жару! Да малины и смородины сухой добавь, а как чуть остынет — меду! Там, в закутке почти полная кадушка! Ох, не вовремя я Гашку отпустила! Тебе помогать придется! Да часть отвара без меда отлей, рану обмыть.
— Ничего, бабушка, заодно твоей науке поучусь! От меня не убудет! У нас в сенях клюква мороженая, давай я воду клюквенную сделаю, с медом — и жар снимает, и горло очищает! Пить-то ему много надо!
— Умница, все помнишь! Только полушубок накинь, как в сени пойдешь, а то сама простудишься, у печки час крутилась, разгорячилась. Да полушубок, я сказала! — прикрикнула. И девице подмигнула. Шуба-то дорогая, с воротником из белой лисы, северной, на соболях, аксамитом крытая. Нечего перед гостями незваными, неведомыми, богатством светить! А полушубок простенький, вывороченный, почти крестьянский, только то, что сшит не из грубых овчин, а из шкур овец, что на дальних южных горах пасутся, у басурман. Да и выделан тонко. Но с первого раза не заметят! — Да свечу возьми, там, в ларе, у самой стены дедова одежда сложена. Выбери отроку пару рубах попроще, полотняных, он потеть будет, как жар спадать начнет, менять придется. Шелк, он для этого не подходит. Да порты прихвати тоже полотняные. У него исподнее шелковое, заменим. Гашка потом постирает. Да, чуть не забыла, простынь возьми тоже холстинную, постарее, помягче, на повязки порвем. Дружок-то его тоже ранен, вон, сидит, помалкивает, а рукав весь в крови. Пропал кафтан! Завтра на чердак слазаю, подберу что-нибудь из Юрочкиных.
Пока женщины хлопотали вокруг друга, Муромский огляделся. Странная изба. Вроде срублена на манер крестьянских, сени, да горница, печь простая, русская, да только изразцами узорными выложена, вся, кроме шестка. На лежанке — постель, видно, в мороз на ней спали. Да и мебель не крестьянская. Стол дубовый, доски полированы, столешница воском натерта, ножки толстые, но резные, как столбы у крылечка. За печкой кровать с перинами, горой подушек, наволочки с кружевными оборками. Полог над кроватью тоже их мелких кружев. Дорогая вещь, крестьянам не по карману. Окошки завешаны толстыми шторами, что бы свет наружу не проникал, не выдавал лихим людям. Да только занавешены не рядном, а дорогим бархатом на шелковой подкладке. Старуха просто одета, вдовье платье, сукна темного, тонкого. Плат вдовий, пять же шелковый. Внучка у печи хлопочет, прям как деревенская девка, и наряд похож — посконный сарафан, крашенный, а вот сорочка под ним — шелковая, атласная, по вороту и на запястьях мелким, речным жемчугом изукрашена. В сени выходила — полушубок накинула, но когда его в дом вела, то в шубке была, богатой. Ворот из белой, серебристой лисы, что на дальнем севере, в краю вечной зимы живет, ценности неимоверной. Да и крыта даже не просто бархатом, аксамитом дорогим. Непростые хозяева у избы, ох непростые! Девица лицом чиста, пригожа, только не разглядеть в темноте, свеча у бабки в руках, в подсвечнике золоченом. Хлопочет старуха около Миши, раздевает, умело так. Внучка исподнее полотняное принесла, развесила у печи, чтобы нагрелось после холодных сеней. Вдова с Миши уже рубашку снимает, на присохшую к ране ткань чистой водой полила, отодрала, свечой светит, рассматривает. Миша так на полу и лежит, даже на лавку не переложили. Старуха рану промыла, вздохнула, как показалось, с облегчением:
— Повезло парню, меч по ребрам скользнул, внутрь не проник! Жить будет, если горловое воспаление переможет! Ты-то вроде старший, чего не остерег, что нельзя снег в пылу драки глотать?
— Да я, почти сразу, как они подскакали, сознание потерял, силы не рассчитал. Да и ранили меня.
— Что же ты, Аника-воин, от стрелы в плечо силы теряешь? Али учили плохо?
— Учили хорошо, — обиделся за папеньку Миша, — да кровь пошла, вот, сила и ослабла, надолго не хватило. Но отбились, живы. Миша меня на коня взвалил и увез подальше от битвы.
— Родичи, что ли?
— Нет, друзья.
— В наших краях неспокойных что потеряли?
Миша решил приять весь удар на себя. Прикрыться князьями Муромскими.
— Поехал в Устюжном проверять, как промысел работает, не надо ли чего, охраны достаточно ли, Время тревожное, пригляд нужен. Да наслушался разговоров о чудотворной иконе Тихвинской, дорога, сказали, спокойная, решил съездить, когда еще в этих краях окажусь. Только кто-то весть шведам подал. Ждали нас в деревне Острочи, в полон хотели взять, дружина в бой вступила, а как я силу потерял, Миша меня увез, чем закончилось, не знаю. Весточку бы послать, что жив.
— Устюжин, слышала, князьям Муромским принадлежит. — Прищурилась бабка умело промывая рану на боку у Миши. — Пожалован, как отобрали имущество у окаянной бабы Марфы, что Новгород хотела ляхам да литвинам отдать. Анюта, подай ларец медный, там нити шелковые, да иглы. Я нити отберу, ты их с иголками кипятком обдашь, и вином хлебным зальешь. Да вином этим мне на руки плесни! Да не много, мало его от деда осталось, в деревне такого нет. Так ты, вьюнош, кем Муромским приходишься? На приказчика не похож, приказчики бархатную ферязь не носят, тем более, в поездку! Не боись, представься, надо же знать, кого к нам занесло, сами пуганые!
— Княжич я, младший. А это друг мой, Романов, из опальных бояр родом.
— Знатные отроки, значит. Сильна матушка твоя, сорока с лишним годочков такого сынка ладного родила. Анюта, возьми свечу, зашью рану, неглубокая, но он в жару мечется, растревожит. Ни к чему это. Потом, княжич, тобой займусь. Потерпи уж, дружок твой совсем плох, помрет без помощи. Вот и ладно. А теперь, княжич, помогай, переодеть твоего друга надо в полотняное исподнее. Мне одной тяжело, а Анюта девица чистая, ей на мужское естество смотреть невместно. Анюта, постель разбери, простынку чистую постели, да перинку одну достань. Постелем гостю на лавке, а его другу, как болезному, ты кровать уступишь. Со мной, на печи поспишь. И тепло, и мне спокойнее. Хоть оба и ранены, но все мужчины. Да отвернись, бесстыжая, на подглядывай, не на что там любоваться!
— Бабушка! — возмущенно воскликнула девушка, и, отвернувшись, стала разбирать кровать. Миша спиной чувствовал ее возмущение. Помог бабке переодеть друга в чистое, перевязать бок чистой полотняной полосой, оторванной от простыни, и уложить в кровать. Бабка велела внучке напоить его отварами и поставить чашку с клюквенной водой рядом, на складной столик. Закончив с Мишей Романовым, повернулась к Муромскому.
— Кафтан пропал. Но ежели снять сможешь, может получиться спасти. Иначе рукав вспарывать придется.
Миша, скрежеща зубами, принялся стягивать ферязь. Она была ему дорога, матушка сама расшивала, своими руками. С рубахой уже не церемонились, просто срезали пропитанный кровью рукав.
— Ого, — сказал бабка, рассматривая рану, — смотри, Аня, почти весь болт арбалетный в плече, а добраться сюда сумел, и друга вытащил! Силен ты, парень.
Она начала щупать вокруг раны. И вдруг, замерла, как будто прислушиваясь к чему-то.
Потом остро посмотрела на Мишу, и сказала, уже с почтением:
— Силен ты, парень, да только сила твоя не в оружии. Так?
— Так, сударыня, не знаю, как вас величать!
— Аглаей Сергеевной Воеводиной кличут. Можешь бабушкой Аглаей звать. Не обижусь. Огорчу сейчас. Болт арбалетный у тебя в плече застрял. Обломался, но почти весь в ране. На верхушке у него не наконечник, гладкий, как у стрелы, а такой зазубренный, как гарпун, кованный. Крепко сидит. Ежели его прямо так тащить, все плечо разворотим, крови море будет, долго заживать станет, да и рука усохнуть может, ежели какую-нибудь жилу важную повредим. Так что путь один — разрезать плоть, что наконечник не прошел, там чуть-чуть осталось, Он почти под кожей, да и вытянуть его не обратным, а прямым ходом. Понял? Потерпишь? Стара я стала, чары боль снимающие попробую наложить, но не уверена, что получится. Выложилась, друга твоего, леча, жар снимая. А ты сам тоже почти пустой. Швыряться шарами огненными научили, а силу рассчитывать — нет. Чудо, что с истощением смог сюда от тракта доползти и друга вытянуть! Так что терпеть придется.