Боярышня Воеводина
Шрифт:
Утром следующего дня на рассвете собрались и выехали. Женщины на подводе. Староста принарядился, как-никак шафером на княжеской свадьбе будет! На подводу насыпали сена, покрыли покрывалом богатым из боярских запасов. Шорник не подвел, сделал ремень для коня, с расширением, как Миша просил, и стремена на кожаных же ремешках приделал. Удобно получилось. Миша еще недавно на расседланных конях скакал, с мальчишками, только когда папенька за него взялся серьезно, седло освоил. Так что взнуздал жеребца, вскочил в седло, прикрикнул на расплясавшегося коня, поехал вслед за подводой. Жалел только, что выглядит хуже невесты. Ферязь, ручками Аннушки заштопана, порты, хоть и бархатные, но потерлись за время путешествия. Шубу пришлось Михаила накинуть, она в плечах ему была узковата, так что только накинул, в дань традиции, а рукава за спиной скрепили. Как будто так и надо. Зато невеста, в богатом уборе, собственноручно сшитом и вышитом, вся сияла. В отличие от так любимого на Руси красного, она выбрала небесно-голубой, оттеняющий цвет ее глаз. Расшитый настоящим, восточным, не мелким, речным, жемчугом, роскошный венец, с
Анне уже дурных вопросов не задавал. Выяснил, что и сама не против, и бабушка — опекунша одобряет, и благословил. Анне не было никакого дела ни до вопросов, ни до благословления. Она глаз не отводила от своего Мишеньки. Чудо, как был хорош верхом на борзом коне, не замечала ни одежды потертой, ни дыр зашитых на боку шубы и на рукаве ферязи. Так что перед аналоем стояла радостная, не по обычаям. Бабы деревенские головой качали — грех на свадьбе веселой быть! Потом плакать придется! Перечесали косы, сняли венец, надели кику бабью, богато изукрашенную. Обвенчали. Муж с женой поцеловались, Аглая богатые дары церкви оставила, и старосту Великого Двора одарила, что бы пир деревне устроил, во славу молодых. Оказалось, что Великий Двор и еще пяток деревень, ближе к Устюжному, были отписаны Мише отцом, а он и не знал. Так что присутствовали крестьяне на свадьбе своего барина. Пустились в обратный путь Доехали засветло. Ужин накрыла Гашка в зале, в бане. Анна переживала, как там тесто, но пришла жена старосты, тетка Гашкина, и напекла пирогов на свадебный ужин, а еще зажарила пару уток и гуся. Аглая из мужниных запасов меда выставила старые, настоявшиеся, и заветную бутылку мальвазии. Так что свадьба вышла настоящая, и с угощением, и с криками «Горько». Михаил так все и проспал в избушке за занавеской.
Уложили молодых спать здесь же, в бане, в просторной мыльне, принесли кровать супружескую, боярскую, собрали, устелили перинами, простынями, покрывалами узорчатыми.
Ближе к полуночи отправили молодых во временную спальню. Никто не удивился. Знали об Анниной силе. Не положено ведьму в доме инициировать. Развалить может, если с силой не совладает! Так что бабы со стола все собрали, с собой унесли, и с веселыми пожеланиями молодым, по домам разошлись.
Оставшись наедине с молодой женой Миша, неожиданно для себя, оробел. Он, считавшийся одним из самых удачливых дамских любезников, сбивший не одну девицу с правильного пути, растерялся, оставшись наедине с этой девочкой, такой манящей, такой желанной. Анна, смущалась, как положено невинной деве, готовой расстаться с девичеством, но выглядела гораздо увереннее жениха. Она заметила необычную молчаливую робость у всегда бойкого на слова и дела Михаила, и в голову полезли совсем не те мысли. Она нахмурилась, сдерживая готовые пролиться непрошеные слезы. А Мише вспомнился отец. Князь Муромский был суров и скор на расправу. И, часто, выплатив очередной обиженной чересчур бойким и любвеобильным сынком, дворяночке, отступные за «первую кровь», которой, собственно и не было, и собственноручно наказав чересчур прыткого отпрыска, часто внушал ему — не той дорогой идешь, Михаил. Все это грех плотский, и любострастие. Нет в таких отношениях сладости. Вот когда полюбишь свою единственную, только тебе принадлежащую, вот тогда и поймешь, в чем сладость женщины никем, кроме тебя не тронутой. Только твоей. И, вот, получивший именно такую, чистую, нетронутую, любимую, вдруг оробел. Анна, постаралась справиться с внезапно охватившей ее обидой и гневом, не лучшими чувствами перед инициацией, так можно и черной ведьмой стать! Присела перед небольшим зеркальцем, принесенным в баню заботливой Гашкой, И, что бы успокоиться, стала аккуратно снимать с себя ожерелья и серьги. Отстегнула богатый ворот, стала снимать кику, и запуталась в крепящих ее заколках.
— Подожди, не рви волосы, помогу, — отмер Михаил, говоря каким-то не своим хриплым голосом. Подошел, и стал аккуратно выпутывать шпильку из густых прядей. От прикосновения к мягким, густым волосам жены его начала бить дрожь. Хотелось подхватить на руки, швырнуть на ложе и целовать, целовать, пока пощады не запросит, не сдастся. Но нельзя. Нельзя пугать и так испуганную, никем не целованную девушку. Надо медленно, спокойно, подвести ее к принятию его, как мужа.
От прикосновений умелых пальцев Михаила к ее волосам, Анну охватило какое-то странное томление и нега. Нет, нельзя расслабляться. Надо прояснить все между ними сразу, что бы не копить обиды в себе всю оставшуюся жизнь. Она решилась.
— Скажи, Михаил, — спокойно спросила она, сдерживая готовые пролиться слезы — ты согласился на эту поспешную свадьбу только, что бы инициировать меня, и спасти будущего царя? Я сама тебе безразлична? Так давай, покончим с моим девичеством быстро и без лишних слов. Если у тебя ко мне нет влечения плотского, то у бабушки есть в запасе афродизиаки. Выпьешь, и порядок, раз
Мише, после этих слов показалось, что на него вылили ушат холодной родниковой воды. Он понял, что его нерешительность в глазах этой неопытной девочки, явно представляющей первую брачную ночь по рассказам вышедших замуж подружек и запрещенных девицам, да и юношам тоже, романов, тайно читанных ночью, потихоньку от родных. Вот к чему приводит знание франкского! Сам читывал привезенные из неметчины, зачитанные до дыр книжки, за чтение которых, если застанут, одними розгами не отделаешься! Папаша с матушкиного благословления мог и плеткой отходить! Значит, по ее мнению, он должен был накинуться на нее, бросить на кровать, разорвать изукрашенный сарафан, и взять ее, невзирая на крики и слезы! А его робость, боязнь испугать, желание, что бы их близость была бы в радость и ей тоже, и, даже некоторое благоговение, было воспринято, как равнодушие, и даже неприязнь! Хватит мяться. Надо сделать так, то бы она забыла девичий стыд, и сама умоляла взять ее. Ну и что, что нетронута! Бабы все одинаково устроены! И с преградой в естестве, и уже без! Действовать надо! Он осторожно достал из волос все шпильки, снял кику, расплел косы, и зарылся лицом в густые волосы.
— Что ты себе надумала, люба моя! Берегу я тебя, больно же будет, в первый раз, боюсь, испугаешься, и неприятна потом наша близость тебе будет, терпеть будешь, как долг невыносимый. Не хочу этого! Хочу, то бы ты меня в постели нашей ждала, не как обузу докучливую, к семейной жизни прилагающуюся, а как мужа любимого, желанного. Но, раз тебя мои колебания неприятны, то тогда покажу тебе, как влюбленные соединяться должны!
Он раздвинул тяжелые пряди золотых волос, припал губами к нежной коже шеи. Умелые пальцы в то же время проворно расстегивали пуговицы сарафана. До конца не расстегнул, просто стянул одеяние с тонких девичьих плеч, и позволил ему упасть на пол, когда он резко поднял жену, развернул к себе и впился в ее розовые губки жадным, требовательным поцелуем. Анна всхлипнула и обмякла в его руках, но через несколько секунд попробовала отвечать. Робко, неумело, но отвечать. Тогда он бережно отнес ее на ложе, и стал освобождать от рубашки, осторожно, что бы не повредить драгоценный узор, вышитый ее ручками. Попутно освобождаясь и от своей одежды. Через несколько минут все было кончено. Короткий вскрик Анны, невесть откуда прогремевший гром среди ясного ночного неба, и со всех сторон в баньку потекла сила, осветив ее неземным сиянием. И тут же в импровизированную спальню без предупреждения ворвалась Аглая.
— Прикройся, молодой! — крикнула она ошеломленному Михаилу, швыряя ему бог весь, как оказавшееся на полу покрывало, схватила внучку за руку и зашептала какие-то заклинания.
— «Передает дар»! — сообразил Михаил, ошеломленный бесцеремонным вторжением в самое святое святых!
— Чего смотришь, знал, кого в жены брал — ворчливо пояснила Аглая, когда все закончилось, и Анна уже спокойно спала, — всего ожидала, но не такой силищи. Вижу, не обидел ты ее, все правильно сделал, но теперь не трогай до завтра, пусть силу спокойно примет. Одна из самых сильный ведьм, что я встречала, внучка моя!
Глава 9
Анюта проспала до обеда. Проснулась от сильного голода. Чувствовала себя отлично. Энергия просто переполняла ее. И есть хотелось ужасно. Она быстро накинула на себя заботливо оставленные бабушкой рубашку и домашний кафтан из турецкой парчи, волосы заплела в косы, заколола, и покрыла положенным рядом богатым повойником, тоже из бабушкиных запасов. Негоже мужниной жене волосы напоказ выставлять! Даже мужу можно показывать только в кровати. Боярышня, вернее, княжна, покраснела, вспоминая свои глупые подозрения, и саму близость. Оказывается, муж в постели не обязательно должен быть властным, резким и грубым! Не поняла она по неопытности, что берег ее Миша, нежно соблазнял, вовлекал в игру любовную, так что, распаленная плотским томлением почти не заметила она, как ее девичество было уничтожено. Ее прошлые подружки и многочисленные двоюродные сестры, рано вышедшие замуж, такие страсти рассказывали о своей брачной ночи. Дуры! Вот, чуть не обидела она Мишу своими подозрениями. Приведя себя в порядок перед зеркалом, Анна уже собралась на выход, как в их импровизированную спальню вошел ее Мишенька, уже одетый. Наклонился, поцеловал в губы, спросил заботливо:
— Проснулась, лада моя, как себя чувствуешь?
— Прекрасно, Миша, спасибо тебе!
— За что?
— За нежность, за заботу обо мне! Мне подружки, что раньше меня замуж вышли, такое рассказывали о своих половинах, что испугалась, вот и несла невесть что у супружеской постели, извини!
— Значит я правильно подумал! А еще, наверное, книжек латинянских начиталась, грамотная же! Декамерон, или Сатирикон, или еще что похуже! Читала?
— Нет, бабушка же латынь знала, не допустила. Хотя, в дедовой библиотеке были. Она сама их прочла, когда на десятом году замужества была. А мне до старости читать не велела! А ты читал? Что в них такого?
— Читал. Сатирикон надолго запомнился! Папенька с книгой застал. Он в дальнее имение уехал, там воровство какое-то случилось, да конь захромал, вот и вернулся. Конюхам и кузнецу разнос устроил, всех перепороть велел. Пока другого коня готовят, в терем прошел, злой, и меня в библиотеке с книгой застал… Вспомнить страшно, что было, когда понял, что я читаю! Строг у меня батюшка.
— Неужто порол?
— Считал, что лучше домашнее внушение в детстве, чем потом жизнь наказывать будет! Но слуг не привлекал, и учителям запрещал. Приказывал только ему о проступках докладывать, а наказывал сам, келейно, чтобы чести княжеской поругания не было! Ну, иногда, особенно в пост, всех братьев собирал и всем по вине раздавал. Для острастки. Причем, когда уставал, нас же восемь было! То приказывал старшим, уже поротым, младшим всыпать. Так что я легко отделывался.