Божьи воины [Башня шутов. Божьи воины. Свет вечный]
Шрифт:
В монастыре доминиканок в Кроншвице в это время находились четыре послушницы, две ancillae Dei [1055] , шесть конверс и четыре панны из хороших семей. Количество изменялось, девушки уходили и приходили, а прибытие новенькой каждый раз было сенсацией. Новенькая бросалась в глаза. Лица становились привычными так быстро, что каждое новое мгновенно притягивало взгляд. Новенькую отличала также осанка: она еще не привыкла горбиться и смиренно опускать голову, благодаря чему возвышалась над общим уровнем. Выдавал ее также голос, диссонансом выбивающийся из общего шепота. Естественно, строгая монастырская дисциплина в молниеносном темпе нивелировала различия, раздавливая
1055
прислужницы Божьи (лат.).
Девушка, которую подселили в дормиторий [1056] в канун Иоанна Крестителя, имела, как оценила Ютта, все качества сенсации сезона. Она была чрезвычайно красива, ее стройную фигуру был не в состоянии испортить даже безобразный мешок, который здесь называли рясой конверсы. Каштановые волосы завивались на лбу в шаловливый локон, а в карих глазах играли плутовские искорки, не соответствующие вроде бы озабоченному приятному овальному лицу.
Девушка села на выделенную ей кровать, единственную свободную в дормитории. Волею случая это была кровать возле кровати Ютты. Которая как раз подметала в дормитории.
1056
спальня (лат.).
– Я Вероника, – представилась новоприбывшая тихо. И робко. Запрет употреблять имена был первой вещью, которую конверсе вбивали в голову. Если голова не была сильным ее местом, то запрет вбивали иногда другим способом.
– Я Ютта. Здравствуй и располагайся.
– Приличная кровать, – оценила Вероника, присев и подпрыгнув несколько раз. – В Вейссенфельсе у меня было намного хуже. Надеюсь, на ней никто не умер?
– В этом месяце? Никто. Не считая Кунегунды.
– Зараза! – Вероника перестала подпрыгивать. – От чего она умерла?
– Говорят, – Ютта улыбнулась уголком губ, – что от легких. Но я думаю, что от тоски.
Вероника долго смотрела на нее, а в ее глазах вспыхивали искорки.
– Ты мне нравишься Ютта, – сказала она наконец. – Мне повезло. Я сегодня помолюсь за покойницу Кунегунду, с благодарностью за то, что она освободила эту кровать. А относительно соседки слева мне также пофартило?
– Если у тебя вкус к кретинкам, то да.
Вероника прыснула. И тут же посерьезнела.
– Ты мне вправду нравишься.
– Ты вправду не теряешь времени.
– Потому что его жалко терять, – Вероника смотрела ей в глаза, – когда встречаешься с родственной душой. Это не каждый день случается. Кроншвиц – не первый мой монастырь. А твой?
– Тоже нет.
– По-прежнему холод, – как бы печально констатировала Вероника. – По-прежнему недоверие и ощетинившиеся иголки. Тебя здесь держат или очень недавно, или очень давно.
– В этом монастыре, – несколько ласковее ответила Ютта, – меня держат с двадцатого мая. А вообще меня держат в заключении с конца декабря прошлого года. Извини, но я не хочу об этом говорить.
События декабря 1428 года врезались в память Ютты как последовательность внезапных, но не связанных общим значением образов. Началось в тот день, когда ржание коней, крик и треск взламываемых ворот нарушили сонное спокойствие монастыря кларисок в Белой Церкви. Она была в трапезной, когда туда ворвались вооруженные схватили ее и выволокли во двор. В памяти возникли картинки.
Связанный Рейневан, дергающийся в руках кнехтов. Аббатиса с разбитыми в кровь губами, ее книги, ее гордость и слава, пожираемые огнем на огромном костре. Заплаканные монашки и послушницы.
Потом Зембицы, хорошо знакомый ей город, знакомый замок, знакомый рыцарский зал. Знакомый ей князь Зембицкий, одетый – как всегда, модно – в стеганый лентнер [1057] , mi-parti [1058]
1057
разновидность туники, которую рыцари носили, как правило, когда не надевали лат.
1058
сшитый из ярких тканей, контрастирующих друг с другом.
1059
башмаки с поднятыми вверх носками (фр.).
На что Рейневан тогда согласился, она не узнала. Князь Ян приказал кнехтам вывести ее. Она вырывалась, не помогло. Ее выволокли на крыльцо, потом в коридор. Платье и рубашка на ней были разорваны аж до пояса, грудь на виду. Кнехты, понятное дело, не могли пропустить такой случай. Как только они оказались в уединенном месте, ее приперли к стене. Один зажал ей рот вонючей ладонью, остальные начали ржать и лапать ее. Ее передергивало от отвращения, она спазматически содрогалась, им это нравилось, они удвоили усилия. Их гогот и гнусные комментарии привлекли кого-то из старших, на кнехтов посыпались побои, Ютта слышала звуки пощечин и глухие удары кулака. Ее отпустили, она сползла на пол и потеряла сознание.
Пришла в себя она в темном, пустом, воняющем прокисшим вином погребе. Она вжалась в угол, поджала колени под подбородок и сильно обхватила их руками. В этой позе она замерла. Надолго. Очень надолго.
Когда ее выводили из погреба, она чувствовала боль во всём теле, была окоченевшей и оцепеневшей как труп в rigor mortis [1060] . Она абсолютно не знала, что с ней происходит, даже тревога не могла пробиться сквозь туман, который обвил ее чувства, окутал ее толстым слоем чего-то мягкого и непроницаемого.
1060
трупное окоченение (лат.).
Был внезапно ночной свежий воздух, холодный, прямо морозный. Сначала показалось, что он приведет ее в чувства, но это были обманчивые впечатления.
Щелкнул кнут. Заржали кони. Мир начал трястись.
Когда он пришла в сознание, был день. Морозный солнечный день. Подворье корчмы или усадьбы, храпящие кони, которых меняют в упряжке, из их ноздрей бьет пар. Каркают вороны. Поет петух.
– Панна де Апольда.
Мужчина, невысокий, быстроглазый. Незнакомый. Совсем чужой.
– Будьте добры, переоденьтесь. – Странный акцент. – Прошу прощения, но не пристало вам показываться в такой порванной одежде. Это оскорбление, к тому же слишком притягивает взоры. Наденьте, пожалуйста, вот эти вещи.