Божья рать. Рассказы из жизни святых
Шрифт:
Все они поверглись тогда на землю, в великой тоске жгучего раскаяния и, посыпав пеплом голову, били себя в грудь каменьями. Так силен был плач их, что на него стеклась вся Никомидия – и вся удивлялась их новому мужеству.
Кодрата стали за то опалять горящими свечами по строганным ребрам, а он молился, да благоприятно примет Бог вновь обратившихся к Нему.
И в конце воскликнул он: «Возьми душу мою за их грехи, но помилуй их!»
И когда раздалась эта молитва любви, палачи пали на землю и светлое облако сошло на Кодрата и на христиан, за которых он молился. А повсюду вокруг на язычников спустилась тьма, и ужас объял их; казалось, что весь город вдруг рухнет. Все молчало пред этим таинством природы, и в этом молчании христианская дружина слышала лики ангелов, славивших Бога. И когда разошлась тьма, висевшая два часа, язычники стали видеть небесный свет.
Кодрат опять был заточен в темницу. Наутро игемон велел всех христиан развести по их городам и там предать сожжению, а Кодрата пока водить за собой.
Когда игемон дошел до Анамии, и Кодрат снова отказался принести жертву богам, игемон недоумевал, какое изобрести ему мучение, потому что тело страстотерпца было почти все сострогано, и оставались одни кости. Мученика бросили в глубокий ров, наполненный гадами, но он пребывал там без вреда. Тогда игемон взял его с собой дальше, в Кесарию. Снова он стал мучить его тут, и, пораженный силой его, воскликнул, что Кодрат обладает бесами.
«Нет, – воскликнул страстотерпец, – я повелеваю ими силой Христа моего, и вся сила преисподняя боится меня и трепещет, видя на мне страшное и непобедимое знамение Иисуса Христа». И, помолчав, он громко произнес хвалу: «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу ныне и присно и во веки веков». И в ответ толпа, в которой было много христиан, воскликнула: «Аминь!»
В ярости игемон схватил двух честных мужей, стоявших в толпе, Саторина и Руфина. Они просили молитв Кодрата о помощи Божией, и он громко молился о них, пока их не замучили.
Долго из города в город волочил за собой мученика игемон. Когда приблизились к Геллеспонту, множество народа вышло будто бы на встречу игемона, а в самом деле для того, чтобы видеть и восхвалить святого мученика Кодрата, слава о котором разошлась далеко, по всему христианскому миру.
В последний день страдания мученика игемон велел накалить железный одр и поставить среди лютого огня. Кодрата привезли привязанным к колеснице, потому что от него остались только останки человеческие. Но, укрепившись Божьей силой, он сам вошел в огонь и, осенив себя крестным знамением, лег на разожженном одре, как на мягкой постели. Огонь для него издавал только живительную теплоту, и когда слуги лили на него страшно трещавшую смолу и масло, он говорил игемону: «Как хорошо, что ты дал мне, уставшему в пути, успокоиться на мягком ложе».
Долго невредимо пребывал он среди огня, и, наконец, игемон повелел отсечь ему голову. Уже без поддержки, один, полный сил встал мученик из огня и, воспевая псалмы, подошел к месту казни. Тут мученик Кодрат поблагодарил Бога и преклонил под меч свою святую голову. Он увенчался победным венцом в день десятого марта.
Мать мученика
(7-е апреля)
Феоклия, жившая в Пергии Памфилийской, вдова сенатора и патриция, посвятила свою жизнь своему единственному сыну. Это был долгожданный ее ребенок. Много лет не было у нее детей, и она неотступно молила Бога посетить ее милостью чадородия. Ее молитва была услышана, но за несколько недель до рождения сына муж Феоклии умер, оставив ей большое богатство и трудную обязанность вскормить и воспитать младенца.
С тихой радостью и смирением встретила вдова рождение сына, и так же горячо, как молилась о рождении его, теперь над колыбелью его просила Бога, чтобы ее младенец сделался угодным Ему. К этому были направлены все мысли матери.
Каллиопий (так звали ее сына) рос среди тех бытовых условий, какие окружали вообще всех ревностных христиан первых веков. Это были дни, когда всякий шаг в жизни христиан был проникнут мыслью о Христе и Его заповедях; когда все, что есть в жизни ложного, тщетного, недостойного, избегалось христианами с непреклонным старанием. В богатых и знатных семьях, где, может быть, только второе поколение было христианским, все то, чем жили языческие предки, было отвергнуто и позабыто, а новые веяния и требования христианского закона были во всей силе. Вместо прежних молодых вельмож, блестящих с виду, но легкомысленных душой, слабых, носивших в себе задатки бесчисленных пороков, христианские знатные семьи выставляли крепких духом юношей, чистых, самоотверженных, любящих и готовых отдать все блага мира и жизнь за исповедание Христа. Таким вырос и Каллиопий.
Рассказы о святых людях, прославивших собой Церковь, рассказы не из дальних веков и по книгам, а из первых уст, от очевидцев, слухи о гонениях, имена мучеников, носившиеся в устах христиан, и чудные повести о несокрушимой силе христианского духа, о величавых проявлениях веры, о чудесах, блиставших среди крови, огня и пыток на аренах, на площадях, и влекших за собой крики за мгновение перед тем враждебной христианству толпы: «Мы веруем, мы – христиане!» – и кровавое затем крещение этих людей, – в таком воздухе развивалась душа Каллиопия. И, как затаенное желание и любимая, может быть, бессознательная мечта, в его воображении рисовались не мраморные виллы на голубой поверхности моря, не роскошные пиры на удивление Риму, не колесницы и ристалища, не милости цезаря, а терние и крест Христа, – страдания и пальмы мученичества.
Каллиопий уже оканчивал образование, когда в той области, где он жил, было объявлено гонение на христиан. Матери его стало известно, что на Каллиопия, по его знатности, велено обратить особое внимание. По слову евангельскому: «Если гонят вас в одном городе, идите в другой», – Феоклия решила отправить сына в Киликию. Наскоро, в один день, сделаны были приготовления; казначею и слугам для сопровождения молодого господина отсчитано много золота на издержки. Ночью Каллиопий должен был ехать.
Мать и сын были одни.
Оставалось несколько минут до отъезда. Мать вглядывалась в последний раз в милые черты сына. Все уже было сказано, – больше не было слов, и все слова казались такими слабыми и ничтожными.
Каллиопий, держа в своей руке руку матери, взором прощался с этой комнатой, где он вырос и учился, где Бог слышал его первые молитвы.
– О, мать, – прошептал он, – я хочу унести это все с собой; мое детство, все, что здесь было, эту лампаду пред Распятым – вернется ли это? – Он прижался к груди матери головой. Скорбь по тому, что он любил тут, на земле, охватила его.
– Я знаю, – продолжал он, – там лучше; но если бы можно было без тревог и изгнания продолжать это безгрешное, святое – наши молитвы и милостыни – хоть ненадолго!.. Мне тяжело.
– Желанный мой, нам нужно страдать! Ведь было блаженство без облаков и без тени горя в райских садах – мы отреклись от него. А теперь все здесь растворено печалью. Туда, Каллиопий, туда! – восторженно воскликнула Феоклия, указывая на небо, – где нет разлуки и гонений, и матери не отрывают от сердца любимых сыновей. Поверь теперь Христу: еще не явилось, еще не открылось, непонятно нашему людскому сердцу, какая будет там радость. Поверь Ему безотказно, – Он с тобой навеки!