Брабантские сказки
Шрифт:
В поисках своего идеала Христосик стал засматриваться на всех девушек в округе, у которых волосы были темные, особенным вниманием одаряя таких, что в дождливую погоду приподнимали юбки, давая полюбоваться изящно изогнутым носочком и красивым коленом. Пока он искал и так ничего и не находил, его взволнованное неизведанным чувством сердце доставило ему немало грустных минут: он то беспричинно краснел, то впадал в ярость, то становился томным, а подчас нетерпеливым, порывистым, вдруг проявляя нежность, необъяснимую для не посвященных в его тайну.
Неудачи, преследовавшие его, в этих поисках, объяснялись только одним: (Христосик был робок, даже нелюдим и совсем не умел выставить свои достоинства в выгодном
II
Друзьями Христосика были братья Годен, Франсуа, Жан и Николя, которые, стоило только их батюшке с матушкой отдать Богу то, что они от Него когда-то и получили, тут же вступили в совместное владение большой фермой, весьма доходной и стоявшей на Альзембергской дороге.
Хотя братья Годен и были валлонцами, они неплохо ладили с Христосиком, который был фламандцем.
Столь необычный случай вполне мог бы послужить повсеместным примером, уразумей только обе эти народности, что сила национальной сути как раз и заключена в той дружбе, какую поддерживают меж собою отдельные индивиды, этот народ составляющие, а отнюдь не в известной манере напускать на себя вид как можно свирепее, что придает им так много сходства с ежами, обращающими свои иголки против самих себя и всего остального мира.
Старший из Годенов, Франсуа, был блондин, дородный телом и слабый духом; младший, Николя, был рыжеволос и обладал геркулесовым сложением; что касается соображения, то его он выказывал так мало, что смело можно было заподозрить, что в нем его и вовсе не было. Ночами расслабленный совершенно, он и днем тоже спал, просыпаясь лишь затем, чтобы поесть или выпить да еще с бульдожьей яростью наскакивать на тех, кто, как ему мерещилось, его чем-то обидел, и хорошенько получать сдачи; дом и хозяйство были в руках среднего брата, Жана, невысокого и тощего задумчивого брюнета.
Ферма, хоть немного оживлявшаяся, когда ее наполняли звонкие голоса братьев, горланивших деревенские песни, становилась печальной как монастырь, стоило их сестре Луизе остаться там в одиночестве. Прохожие иногда слышали доносившийся оттуда жалобный голосок, напевавший один и тот же меланхолический припев. Слово — маска, какую надевает на себя душа; в песне душа дает себе отдых; этот голос принадлежал Луизе, и он не обманывал: Луиза страдала.
Когда ей было шестнадцать лет, она вполне сошла бы за идеал Христосика. В ту пору округлое изящество ее форм, густая грива темных волос, красивая улыбка, черные бархатные глаза сделали ее самой привлекательной девицей из всех, кто в праздничный день кермессы [9] прыгал бойкими ножками по наспех навощенным полам танцевальных залов Фореста, Уккле и Боондаля.
9
Кермесса — народный праздник в Бельгии и Голландии, сопровождающийся ярмарочными гуляниями и танцами; колоритные народные сценки на кермессу изображали Брейгель и Рубенс.
Обладавшей такими достоинствами Луизе, казалось бы, стоило только появиться, чтоб тут же сыскался муж: и правда, немедля нарисовалась целая сотня женихов, однако Луиза оказалась несговорчивой, одни казались ей слишком толстыми, другие слишком тощими; остроумных она обзывала насмешниками, а слишком добрых — простофилями; словом, играла с влюбленными как кошка
Несчастная девушка всерьез задумалась о своем будущем и совсем поникла; у нее пошатнулось здоровье, вокруг запавших глаз появились круги, тайный огонь сжигал ее, и белая кожа стала отдавать желтизной; на лбу прорезались морщинки; лицо, пожираемое внутренней тревогой, истаяло, как воск на огне; подбородок казался заострившимся, на губах, пополневших и распухших, застыла горькая усмешка… Ей было двадцать восемь, а выглядела она на тридцать пять.
Луиза стала грубой, недоверчивой, раздражительной. Она прокляла дурацкую спесь, из — за которой отказала стольким достойным мужчинам и теперь оставалась одна во всем мире, без любви, без поддержки и без детей.
III
Однажды декабрьским вечером вся троица Годен ввалилась в дом за полночь.
— Ну, Луиза, — фамильярно сказал толстяк Франсуа, — думаю, мы схватили удачу за руку, нам простертую.
— Над кем? — спросила Луиза.
— Над тобой, — отвечал Франсуа.
— Что-то я не пойму ничего.
— Во, видали жеманницу-то, а? А чего, ж тогда покраснела, раз не поймешь ничего? Говорю же, мы тебе его нашли, он у нас в руках!!
— Что ты такое напридумывал себе? — хладнокровно возразил Жан. — Ты все такой же, как был, все думаешь, что как тебе хочется, так и есть, а что на самом деле, не можешь сообразить, но я вот тебе скажу, я, что ничего ты еще не нашел, в руках у тебя пусто и никого ты за руку не хватал своей толстой пятерней.
— Да в чем дело? — спросила Луиза.
— Дело такое, — ответил Жан, — мы тут неподалеку зашли к Шарлье, ну и познакомились там с одним приличным мужичком, фламандцем, который, как говорят, свою тысячу франков в год имеет, хороший резчик по дереву, зарабатывает деньжат довольно, на вид порядочный и мог бы составить тебе хорошую партию, Луиза…
Луиза окинула братьев хмурым взглядом, как бы говоря: у меня уже никогда не будет хорошей партии.
— И что, этот фламандец скоро придет? — спросила она, помолчав.
— Завтра он придет, — ответил Жан.
IV
Речь шла о Христосике; и он в самом деле явился на следующий день повидаться с Годенами, охотно поболтав с ними и особенно с Луизой, которая за беседой с ним очень оживилась. Так прошел месяц, и братья Годен теперь частенько оставляли их наедине. Луиза начинала любить Христосика за его молодость и ту доброту, какую он проявлял к ней. Однако Христосик не любил ее; рядом с ней часто бывал рассеян; он мечтал — о ком? о чем? уж наверняка о какой-то женщине, которую любил, и это была не она. Иногда она замечала, как его взгляды словно ощупывают ее лицо, эти взгляды были яркие, жаркие, но в них не было любви, а только пламень молодости.