Брабантские сказки
Шрифт:
В последний день масленичного карнавала перед постом праздник повсюду, в лесах и полях. Все, вплоть до муравьишек, суетятся, хлопочут, и всяк, одевшись в живописные лохмотья, совершает тысячи безумств. Лишь кроты и совы и туг не отступают от своего дурного нрава. «Гу! гу! — ворчат они меж собою. — Да где это видано — напялить какие-то обноски и ходить как пугала огородные? Что за манеры?»
Когда вы пожалуете к нам, сударыня, объясните наконец этим мрачным личностям, что манер и достоинства больше в том, чтобы смеяться, нежели плакать, и что уныние насылает дьявол, зато веселье — дар Божий.
А что до нас, то мы смиренно умоляем вас соблаговолить стереть с лица земли все, что злобно
Подумайте о тех козявках, что запасают провизии намного больше, чем им необходимо, и, набив себе брюшко, произносят проповеди о пользе умеренной жизни перед изможденными простачками.
Не забудьте, сударыня, и о попрыгунчиках — шарпатанах всех мастей; а впрочем, для тех, кто выступает на ярмарке, можно сделать исключение.
Настоятельно просим вас не щадить ни орлов, ни ястребов, ни стервятников.
Да не будет милости вашей ни львам, хотя бы и ручным, ни гиене, что жрет падаль, ни куницам, ни лисам, ни пантере или шакалу и никому из этого хитрого семейства кошачьих. Но не трогайте верных собак, выносливых бычков, плодовитых пчел, гордых коней, хорошеньких пташек, что поют так сладко, соловушек, весельчаков зябликов и ранних жаворонков.
Да прольется благость ваша на все цветы, и даже камелии, тюльпаны и пионы.
А теперь, сударыня, надобно сказать вам без обиняков — снизойдите вы милостиво к тем загадочным существам, что зовутся женщинами и чей характер так и остался непонятым до сей поры, невзирая на их столь частые связи с мужчинами, которых, сдается мне, они превосходят. Вечно мы их гоняем в хвост и в гриву, вчера они у нас рабыни, а сегодня мы превозносим их, словно они богини. Вот и получается, что от богов в них гордыня, а скрытность от рабынь. Все мы им позволили, кроме одного — быть такими, какие они есть. Восхищаемся себялюбивыми, а страдают порядочные. Всех женщин наставляем блюсти целомудрие — а оказавшись с ними наедине, что ни день опровергаем свои же наставления. Как щедро мы осыпаем их противоречиями: точно с куклами играем с ними, требуя ангельской добродетели, считаем их большими детьми и при этом требуем великой мудрости; сами их соблазняем, и сами же презираем тех, кто падет.
Нам известно, что они, как и мы, скроены из крови и нервов; что для жизни им, как и нам, потребно пить и есть. Но ведь мы обстругали, обузили и разукрасили их так, что эти несчастные существа, сидя за столом в нашей мужицкой компании, едва осмеливаются дотрагиваться до яств кончиками губ.
Муж у нас имеет право убить неверную жену; однако чтобы обманутая супруга смогла пристрелить неверного мужа, такого закона нет. Любящая женщина кажется нам самым прекрасным существом из всего, что вышло из дланей Божьих: любовь, верность, самопожертвование, высокие порывы, сама беззаветная преданность во плоти, да просто ангел, сошедший на землю. И чем же мы чаще всего платим за такое счастие? Грубостью, подозрительностью и ревностью. Мы вырываем их из материнских объятий невинными, чтобы усовершенствоваться с ними в той грязной науке, каковой нас самих обучили публичные девки. Затем наша любовь угасает, и мы без угрызений совести швыряем их, оскверненных, в толпу, принося им тем самым несказанные горести. А потом, похлопывая друг друга по плечу, радостно называем себя сердцеедами.
Мы придумали для них долг, платоническую любовь и целомудрие; мы приказываем им не слушать голоса их природы, поскольку ведь это только нам позволено быть счастливыми и свободными.
И все-таки, невзирая на все презрение, обиды и тиранию, испортить их нам не удалось. Сколь многие из них остаются нежными, добрыми и достойными; сколько неведомых страдалиц; а сколько женщин умирает, так
Вот как мы недальновидны; зная, что у них — то в руках и есть ключ от основ общества, что первые уроки, призванные сформировать будущего мужчину, должно дать женское сердце, мы позволяем им верить во все те глупости, которые веками заставляют краснеть нас самих.
Ах! Сударыня, вознамерьтесь вы истребить кого-нибудь из них — пусть это будут такие, что, ни в чем не нуждаясь, торгуют тем, чем должны они просто одаривать нас, и те двуличные лицемерки, что разбивают благородные сердца и в деяниях своих расчетливее, чем сам Наполеон Бонапарт; а над другими да пребудет милосердие ваше, да пусть даже и над такими оно пребудет.
Здесь, сударыня, подходит к концу наше смиренное прошение; все мы умоляем вас не истолковывать против нас эти нижайшие рассуждения, которые мы осмелились представить на ваш суд, и просим вас все, а лично я в особенности, соблаговолить считать меня вашим достойным и покорным слугой.
ХРИСТОСИК
I
Христосик — так прозвали его крестьяне из Уккле за длинную, как у Христа, бороду и еще за то, что он вырезал из древесины фигуры святых и мадонн для деревенских церквей, — Христосик был весьма красивым парнем; у него были живые серые глаза и высокий лоб, и он отличался невозмутимой кротостью и совершеннейшим простодушием.
Он посвящал себя одновременно и ремеслу плотника, и благородному призванию художника: одинаково мастерски вырезал и дубовые ларчики с затейливой резьбой, и ореховые комоды, вместительные, крупные и тяжелые; с равным искусством умел он украсить и подставки для трубок, и табакерки, и сундучки, и наконечники трости, вырезанные с обворожительной тонкостью, и внушительную мебель для спален, которая долго прослужит хозяевам; наконец, он с одинаковым умением и доску мог обтесать для пола, и набросать пугающий своим сходством шарж на старейшин коммуны и самого бургомистра, людей с безукоризненной репутацией, поскольку они умели высокомерно краснобайствовать и всегда были при набитой мошне.
Он вполне мог работать только как художник и, скорее всего, добился бы многого, но не пошел по этой дорожке, поскольку должен был кормить мать, да и слава мало его заботила.
Несмотря на хрупкое сложение, жаловаться на недостаток физической силы ему не приходилось, но выказывал он ее, только если ему бросали прямой вызов, уж тогда его стальные кулаки и сноровистые руки не давали спуска тому, кто оторвал их от работы. Он был долготерпеливец и отличался неподдельной добротой: ему хоть все пальцы отдави, только мозоля не задевай, ибо в этом случае Христосик приходил в ярость и в него как будто вселялся бес.
В лучшие дни Христосику были свойственны веселость духа и дух веселья. Ему так нравились яркое солнце, вкусная еда, доброе вино и прочие радости жизни; но больше всего ему нравились женщины — и потому он хотел жениться честь по чести, как положено по правилам добродетели.
Живое воображение и горячее сердце быстро нарисовали перед его мысленным взором образ миниатюрной круглолицей брюнеточки с большими черными глазками, нежными и насмешливыми, отнюдь не толстушки, но уж и никак не худенькой. Сей идеальный образ должен был отличаться такой исключительной добротой, чтобы ее бальзамическое дыхание наполняло воздух ароматами, подобно букету фиалок. Он не хотел ни брать слишком бедную, ведь он и сам на доходы от своих трудов жил скромно, ни жениться на слишком богатой, ибо сама мысль, что он станет просто жениным мужем при надменной полновластной хозяйке дома, претила ему.