Брабантские сказки
Шрифт:
— Правда ли, — осведомился он, ухватив ее за ухо, — что утром ты подобрала эти цветы на улице и что твоей хозяйке спели серенаду?
— Да, сударь, это все так и было, но скажите, что в этом дурного; госпожа ведь не может никому запрещать петь ей серенады. А насчет того, что я собрала цветы, так это я подумала, что лучше уж пусть будут тут, чем валяются на мостовой. Вы рассердились и хотите сейчас устроить сцену госпоже, которая и так уже опечалена хуже некуда. — Тут Каттау заговорила громко: — Но предупреждаю вас, если вы это сделаете, уж я расскажу ей, зачем вы каждые два дня ездите в Брюссель.
— Тише, — шикнул Исаак, — тише…
— Послушайте меня, — снова начала Каттау, — оставьте в покое вашу несчастную жену, ейли уж не любите ее больше, так хоть не мучайте. Она невинна, а могу вас уверить, что такого уже давно нельзя было бы сказать об очень многих женщинах, будь они на ее месте.
— А вот поглядим, — сказал Исаак, — пойду-ка я поцелую ее.
— Прекрасная мысль, — отозвалась Каттау, — вот небось хозяйка-то будет рада-радешенька подобрать крошки с чужого застолья.
XXV
Оттеваар — Анне
Сударыня, мне снился сон. Вокруг шумел карнавал, а я входил в большую спальню. На постели лежала женщина. Это были вы. Ваше тело было укрыто одеялом, я видел только прекрасное лицо. Ваша рука свесилась с кровати. Я хотел укутать вас; мне казалось, что вам холодно; я взял вас за руку, она была словно налита свинцом; я дотронулся до вашего лица, оно было будто ледяное; тело неподвижно как труп. «Умерла от печали», — сказал рядом со мной чей-то голос. Я стал на колени и молился, сжимая вашу руку в своих. Вдруг увидел я, что вы приподнялись; рукой, которую я держал, вы привлекли меня к себе. Я чувствовал, что умираю и подобно вам становлюсь безжизнен и холоден; и тут постель, стены — все исчезло, и мы рухнули вниз. Под ногами у нас, вокруг, над головою — повсюду была пропасть. Окружавший нас свет был светом нездешнего мира; сияние исходило из серых светящихся облаков, сквозь которые мы все еще пролетали, не сознавая, как оказались в этом вихре головокружительного падения. Я покрывал вас поцелуями, ибо любил вас и мертвую и готов был следовать за вами в царство смерти. Мы ничего не сказали друг другу; в словах не было нужды, нас обоих пронзила одна мысль: мы в бесконечности. Мы продолжали падать, одна туманность сменялась другою, пропасть следовала за пропастью; мне чудилось, что ни я, ни вы не сотканы больше из плоти; я не чувствовал вашего тела, и в том поцелуе, который соединил нас, мы слились друг с другом, как нежный ветер сливается с горячим, как благоухание ладана сливается с ароматом цветка. Наконец мы опустились на берега моря теней, чьи воды серы и зловещи. Насмешливые души проходили мимо, говоря: вот они, вот те, что любят друг друга любовью прелюбодеев. Я отделился от вас, чтобы покарать их; вы громко вскрикнули, и я проснулся.
Простите меня за это письмо; я схожу с ума от любви к вам, но и вы полюбите меня, говорю вам без обиняков. Сердце ваше разыгрывает грустную комедию; зачем вам хранить молчание? Мне известно, что вы тускнеете и плачете каждую ночь.
Анна торопливо позвонила; вошла Каттау.
Анна показала ей письмо, которое держала в руке:
— Знакома вам эта подпись? — спросила она.
— Да, госпожа, — густо покраснев, ответила горничная.
— По крайней мере, вы не лжете.
— В нашей семье не учили лгать.
— Можете вы мне ответить, — заговорила Анна, — давала ли я вам когда-нибудь право говорить с вашим знакомым о моей бледности и о Моих слезах?
Каттау порывисто сжала руки Анны.
— Нет, госпожа, — сказала она, — никто не давал мне такого права, но я люблю вас, я ваша служанка, я считаю долгом своим позаботиться о вашем счастье. Ах! Вы не станете сердиться, когда узнаете, в чем дело. Тот, кто написал вам это письмо, спас моего отца, когда тот готов был броситься в Эско. Он отдал ему весь свой кошелек; мы были разорены, а он помог нам поправить дела. Он спас моего отца от могилы, а меня — от той распутной грязи, в какую обыкновенно падают молодые девицы, если, на их беду, у них свежее личико. — И Каттау пересказала ей сцену на мосту. — Когда отец вернулся, — продолжала она, — и рассказал мне об этой красной юбочке, которая, по словам господина Отгеваара, еще несчастнее меня и живет на дороге Сент-Аман, я сходила поболтать с соседями. Уж чего только я от них не наслушалась обо всем и вот пришла к вам; поймите же, я хочу заплатить долг признательности, и поскольку мы благодарны ему, то я хотела отблагодарить вас, потому что он вас любит. Госпожа, я не имею права говорить о том, как плохо с вами обходится муж, но, если бы вы согласились вместо него выйти замуж за того, кого все крестьяне Мелестее зовут братом бедняков, вы стали бы счастливейшей из женщин.
Да, признаюсь честно, — я бываю у него, рассказываю о вас, просто говорю о том, что сама вижу, — что вы страдаете, и, когда мы с ним, госпожа, вот так весь вечерок и проговорим о вас, мне уже кажется, ему суждено принести вам счастье, несмотря ни на что.
— Обнимите меня, Каттау, — сказала Анна, — а письмо спрячьте в свой ларчик.
Но, туг же спохватившись, Анна забрала или, точнее, выхватила письмо из рук горничной, порвала его на мелкие клочки, открыла окно и выбросила их на улицу. Дул сильный ветер: в то же мгновение вихрем их унесло на недосягаемую высоту, там они затрепетали у самого солнца как стая бабочек и принялись падать вниз, пока не скрылись за крышами домов.
Анна, сиявшая от сознания исполненного долга и опечаленная тем, что поборола страсть, следила за ними взглядом.
— Пусть так же, — произнесла она, — улетят и все мои грешные мысли!
— Бедная госпожа, — отвечала Каттау, — да вы святая!
— Надо поступать как должно, так ведь? — возразила Анна.
XXVI
Однажды Анна отправилась с мужем в Тернат, что в нескольких лье от Брюсселя. Исаак пожелал снять замок в его окрестностях. Они пришли на станцию и сели в дилижанс. На скамье напротив с гордым видом сидел молодой человек с яркой юной красоткой. Исаак, отводя портьеру, высовывал голову наружу и кстати и некстати поминутно восклицал: «Эх ты! Красивые деревья, высокое небо, прелестные маленькие птички, весна — вот пробуждение природы! Господь Бог свое дело знает. Ах, сладко, должно быть, жить в деревне! Правда, дорогая? — И Исаак нежно жал Анне руку. — Напьемся молока, наедимся сливочного сыру…»
Анна холодно выслушивала все эти пошлости, зная, что не для супружеской любви решил Исаак снять деревенское жилье. Она глаз не могла оторвать от юной пары, сидевшей напротив. Они не перемолвились ни словечком, не пожимали друг другу руки, но Анна подмечала, какими страстными тайными взглядами обменивались они, какой глубокой любовью оба дышали. Очевидно, эта юная пара была из тех, чья свадьба сладилась в пылу молодости; взглянувший на них поэт короновал бы их венком из боярышника: сегодняшние цветы уже завтра превратятся в колючки. Они вышли из дилижанса вместе с Исааком и Анной и тут же принялись бегать взапуски, строя всяческие проказы друг другу: в этих детях говорил голос самой природы.
Невыносимый жар подымался от земли и палил с небес. В широких полях повсюду, насколько хватал глаз, Анна видела все вокруг ослепительным, огненно-ярким: истомившиеся от зноя гибкие стебли цветущей ржи сгибались от ветра, который, пролетая над ними, пропитывался их ароматом; ивы с аккуратно подстриженными кронами, каких так много в деревне, словно на глазах разбухали от переполнявших их жизненных соков. Жить, жить! — казалось, шептали побеги хмеля, обвиваясь вокруг бесчисленных колышков; любить! — казалось, чирикали птички, вприпрыжку догонявшие друг друга; счастье! юность! сила! — говорили нежные луговые травы, быстротекущие воды, трепещущие тополя, мощные дубы и ослепительное солнце, проливавшее потоки живительного света на кипящую жизнью землю. Анна опустила голову и подумала об Отгевааре.
Прогулка у Исаака и Анны получилась невеселой — да так всегда и бывает, если каждый из спутников погружен в собственные мысли. Так дошли до Дильбека. Вдруг оба услышали крики, увидели поднимающиеся вдали облака густой пыли, потом показалась толпа, сперва они не могли ничего различить в густых пыльных клубах, кроме белых пятен лиц и голубых блуз, и вдруг содрогнулись от ужаса, когда почти рядом с ними, быстрая как ветер, мимо пронеслась женщина, преследуемая визжащей толпой мальчуганов. У этой женщины было красивое, холодное и жестокое лицо, распустившиеся волосы хлестали ее по плечам, сильно расцарапанная щека кровоточила, платок спустился и бился на спине, а ноги были обнажены. Казалось, ее юбку, от которой остались одни лохмотья, порвали в яростной схватке; чтобы бежать быстрее, она сняла сабо и улепетывала, держа их в руках. Камни, пыль, куски навоза в изобилии летели ей вслед. Случалось, что она поворачивалась, угрожая мальчишкам или проклиная их; но тогда улюлюканье становилось вдвое громче, а камни летели дождем. Едва скрылась за поворотом одна страшная толпа, как навстречу Анне и Исааку высыпала другая. На сей раз гнались за мужчиной, и не только мальчишки, но и взрослые крестьяне. Тот удирал быстрее вспугнутого оленя. Мертвенно-бледный, опухший, тоже держа в руках сабо, он бежал с жалким лицом, выражавшим неподдельный ужас, ибо ему вслед кидали уже не камни или навоз, а вилы и острые мотыги, сверкавшие на солнце как настоящие орудия убийства. Исаак и Анна едва успели отшатнуться, услышав топот его голых ног, с головокружительной быстротой пронесшихся мимо и взметнувших клубы пыли. Крестьяне, увидев, что не смогут догнать его, остановились и принялись орать: «Laffaerd! Laffaerd, moordenaer! Overspeeler!» (трус, подонок, убийца, прелюбодей); в ужасе поглядев друг на друга, Исаак и Анна поспешили в Дильбек, чтобы узнать причину драмы: они вышли на центральную площадь.