Браки во Филиппсбурге
Шрифт:
Сейчас ему хотелось чаю. Но чай остыл и был горек на вкус. Перед Сесилью тоже стояла полная чашка. Они едва перемолвились словом, с тех пор как пришел Бенрат. Сесиль время от времени поднимала глаза, наблюдала за выражением его лица, словно он посланец, что вот-вот объявит ей важную весть. Наверно, она опять долго ждала его, терялась в догадках и теперь надеялась услышать от него слово, которое разрядило бы обстановку. Но Бенрат молчал. Ему нечего было сказать. А когда он заговорил, она поняла, что и сегодня он ничего нового ей не скажет. Опять ничего не решилось. И никогда решено не будет. И все-таки оба чего-то ждали. Они делали вид, будто некий суд удалился на совещание, будто они ждут возвращения господ в черных мантиях, и те объявят им приговор, приговор, кладущий конец их мучениям, заключающий в себе невообразимо прельстительное решение. Но в глубине души знали, что все зависит от них самих.
Бенрат сказал, что любит Сесиль. Словно из незавернутого крана, из которого нет-нет да упадет капля и, звякнув, прорвет тишину, так упали послушные земному притяжению эти слова с губ Бенрата. И губы Сесили шевельнулись: словно занавеска, что едва заметно колыхнется, когда где-то в доме открывают дверь. Бенрат поднялся, зашагал взад-вперед по комнате, делая вид, будто ему еще есть над чем поразмыслить; но он всего-навсего искал предлог, как бы незаметно подсесть к Сесили на кушетку. И они тут же почти машинально потянулись руками друг к другу. Однако ясно было, что оба пытаются думать о чем-то другом, что оба делают вид, будто не замечают, что именно готовят их руки, руки, скользящие, словно одурманенные голодом звери, по плоти, не осмеливаясь нигде задержаться. Внезапно Сесиль отстранилась и заговорила о том, что уже не раз высказывала ему. Невмоготу ей больше днем, задернув гардины, быстро-быстро укладываться в постель, невмоготу ей опасаться ежесекундно, что кто-то им помешает, что их накроют, ведь каждому, кто проходит мимо ее окон, должны броситься в глаза ее задернутые гардины; невмоготу ей выпускать Бенрата из дома словно преступника, на цыпочках проскользнув перед ним, обшаривать глазами лестницу, и улицу, и окна соседей. Но ведь Бенрат всему городу известный врач, у него есть палата в клинике св. Елизаветы, его пациентки — женщины из лучшего общества, ему приходится думать о своей репутации, ему, гинекологу, больше, чем кому бы то ни было, и Сесиль должна это понимать, она и понимает это, но ей невмоготу все это дольше выносить. А развестись он тоже не мог. С Биргой развестись он не мог. У него не было оснований. Бирга — добрая душа. Это оба знали. Развод к тому же настроил бы против него общество. Мужчины стали бы завидовать, женщины возмущаться.
Бенрат считал мужчину, обманывающего свою жену, самым жалким существом, какое только можно себе представить. Он не желал иметь любовницу. Он ненавидел это слово. Он не хотел уподобляться тем похотливым самцам, что пробираются в заднюю комнату, дабы за спущенными шторами часика два-три понаслаждаться. Если он увидит, что нет никакой надежды получить Сесиль только для себя и навсегда, он не станет к ней больше ходить. Но почему же он все еще ходит к ней? Время первых порывов, когда они осыпали друг друга клятвами, давно прошло. Теперь она его любовница! Просто-напросто любовница! Любовная связь! И он тоже стал тем самцом, что потаенно пробирается по лестнице, входит и тотчас устремляется к своей цели. Чуть-чуть пожалуется на жену, позволит посочувствовать себе, и все завершится, как обычно. Потом потаенно выбирается, приходит домой и видит, что все преувеличивал, что дома, собственно говоря, ему вполне хорошо живется. Но назавтра он, вот уж истинный шизофреник, снова вступит на тот же смехотворный потайной путь.
Бенрату такие самцы были знакомы. И с тех пор как он узнал их, он поклялся, что сам он никогда до этого не дойдет. Когда подобное случается с мужчиной впервые, его вряд ли можно упрекнуть. Он надувается от самодовольства, точно апрельский ветер, и считает себя в полном своем праве, а потому с ним лучше не спорить. Вернувшись домой, он ни о чем не жалеет. Напротив, свой дом он видит именно таким, каким изобразил его шепотом, на ушко, той женщине. Но, заведя вторую любовницу, третью и пятую, он внезапно замечает, что пережевывает одни и те же жалобы, что повторяет даже построение фразы, даже манеру изложения. Он уже наизусть затвердил все слова об убожестве своего брака, однако считает долгом излагать каждой новой любовнице свои россказни — только они и дают ему право на то, что он сейчас совершит, — с пеной у рта, с такой изначальной силой, словно мысли эти и жалобы впервые возникли в этот самый миг, ведь это же она, его возлюбленная, именно она доказала ему своим существованием, что он в таком-то и таком-то смысле несчастен с собственной женой.
Хотя каждая любовница отличается от предыдущей, оправдания остаются одними и теми же. Но самое удивительное, что любовницы, а они всегда бывали уже любовницами других мужей, что они выслушивают все жалобы каждый раз точно впервые, хотя и они давным-давно должны бы затвердить их назубок, ведь не только каждый муж рассказывает ей одно и то же, но все мужья мира владеют всего одной-единственной мелодией своих жалоб, которую они вечно напевают тем же манером в одни и те же уши. А значит, обманывают они не только свою жену. Самцы эти сохраняют еще ту долю порядочности, чтобы обманывать и самих себя, и тех, с кем они обманывают жен, также.
От этого-то похотливого окружения Бенрат — для чего ему любой аргумент годился — всеми фибрами своей души хотел бы отличаться. И Сесиль тоже должна отличаться от тех женщин, которых держат за шторами. Она не любовница. Но все-таки стала ею в тот миг, когда он потерял надежду жениться на ней. А он эту надежду потерял.
Он сказал ей:
— Я не буду больше с тобой спать, если это тебя мучает.
Сесиль благодарно взглянула на него. Бенрат продолжал:
— Но без тебя я тоже больше жить не могу.
Сесиль кивнула. Бенрат искренне верил тому, что говорил.
— Так что же нам делать? — огорчилась Сесиль.
Бенрат дал волю рукам. Но повторил, что не будет больше спать с Сесилью, раз знает, что потом она еще сильней загрустит, почувствует себя еще несчастней. Сказав это, он испытал такую радость от собственного благородства, что у него едва слезы на глазах не выступили. Ему послышалось даже, что за его спиной играет струнный оркестр, там пели альты и щемящие сердце виолончели.
Но он тут же понял, как смешон, он же знал, что не относится к своим словам так серьезно, как думала Сесиль. Почему он не сдерживает своих рук? Он же просто себя обманывал, будто только заскочит к Сесили на минуточку и даже не дотронется до нее. Он же должен был понимать, что и на этот раз все кончится в постели. А загрустит ли потом Сесиль еще сильней, почувствует ли себя еще несчастней, об этом они оба, когда дело до того дойдет, и не подумают. Позже, правда, он снова разразится самообвинениями, станет обещать и предлагать Сесили все, ну все-все на свете, кроме одного, — что он разведется; а Сесиль станет тоскливо смотреть в одну точку, ей же ничего, ну ничего-ничего на свете не поможет, ей только одно помогло бы, а именно — быть женой Бенрата, официально и законно, без гардин и унизительной необходимости таиться.
И вот они уже судорожно вцепились друг в друга, а тела их уже ощутили друг друга, правда, нехотя и безрадостно. Бенрат это уловил и заставил себя включить сознание. Он перенес Сесиль в комнату, куда никто, кроме него, не допускался. Комната была обставлена сообразно вкусу самой Сесили, а не требованиям стиля, которым следовала Сесиль в гостиной, демонстрируя там гостям — они же были ее покупателями, — что в частной жизни она тоже окружена предметами тех же форм и материалов, какие пропагандирует в своем магазине. В этой, второй комнате Сесиль собрала те предметы, которые доставляли ей радость. Кресла были удлиненные и узкие, с очень высокими спинками и изящно изогнутыми ножками, столик прошлого столетия; постелью служила квадратная, очень низкая тахта с темно-зеленой обивкой, с уймой подушек блеклых цветов; стиль туалетного стола и шкафа имитировал рококо; и только гардины, что видны были с улицы, представляли прохожим владелицу магазина художественных изделий, кем и была Сесиль в своем магазине, представляли, стало быть, тот вкус, который, как считали люди, принадлежащие высшему обществу, и те тщеславные, что лезли в это общество, свидетельствовал о том, что они люди вполне современные. Магазин Сесили — благодаря ее уму и интуиции — стал общественным центром Филиппсбурга. Она завела у себя первую в городе машину «Эспрессо», зная тоску всех филиппсбуржцев, съездивших раз, а то и два в Италию, по черновато-зеленому маслянистому кофе; куда, правда, сильнее тоски было у них желание, выказывая потребность в кофе, корчить из себя давних знатоков Италии. Сесиль угощала кофе даром, ведь все ее покупатели, вернее, покупательницы, были постоянными; им, собственно говоря, и возможности не представлялось изменить ей. Решившись придерживаться этого стиля, они могли делать свои покупки только у Сесили, чтобы не дай Бог кто-нибудь из знакомых не обвинил их в нарушении стиля или даже в безвкусице; все, что было в магазине у Сесили, гармонировало друг с другом, оттого-то делать у нее покупки было так легко.
И оттого, что общество не только охотно вспоминало об Италии, но столь же охотно ориентировалось на Париж — ведь там, как нигде, можно набраться вкуса, ума, умения жить, а каждому хочется выделиться своим вкусом, умом и умением жить, — оттого-то Сесиль использовала свое имя, полученное от матери, которую звали так же, — уроженка Страсбурга, мать ее всю жизнь мечтала слыть парижанкой, — оттого-то Сесиль использовала свое имя в наименовании магазина, в приветливой, напоминающей бульвар Сен-Жермен, форме: «chez Cecile», «у Сесили». При этом она огромное значение придавала тому, чтобы предлог «у» писался со строчной буквы.