Браки во Филиппсбурге
Шрифт:
На ней нет узоров, а самой ей нет конца, и, как бы ты ни колотился об эту стену головой, она не издаст ни единого звука. Ты только поймешь, что твоя голова извечно колотится об эту стену. Смерть Бирги открыла ему глаза. Теперь он видит эту стену, при каждом новом наскоке, он видит ее, видит, как она надвигается на него, заранее ощущает удар, но не кричит, голоса здесь подать нельзя, он просто бросается на нее, желая понять, да, собственно, уже понимая, что пробить стену ему не дано или ему не удастся, но все-таки после каждого столкновения со стеной он вновь собирается с силами, выпрямляется для нового броска на стену, ибо человек не может не действовать…
Принять снотворное? Нет. Вчера он слишком испугался. Наверняка он и вчера уснул бы без таблеток. Он полагал, считаясь со своим состоянием и общим представлением о приличиях, что после подобного происшествия можно заснуть только с помощью сильной дозы снотворного. Он бы жестоко упрекал себя, если бы заснул, не одурманив себя таблетками. Больше он не станет принимать таблетки. И не станет упрекать себя. Да он, собственно
На следующее утро резкий телефонный звонок вырвал его из уютной пелены сновидений. Звонил адвокат Альвин. Родители Бирги приедут завтра. А послезавтра Биргу увезут, чтобы похоронить в деревне, вблизи которой расположена их вилла в предгорье Альп. Бенрат ответил, что не знает еще, где он будет завтра. Адвокат Альвин сказал далее, что прокуратура, само собой разумеется, не видит причин, чтобы проводить дознание. Труп будет выдан родителям.
После этого Бенрат позвонил Реннерту и сообщил ему, что уезжает. Пусть доктор Реннерт будет так добр и возьмет на себя пациенток его палаты. О том, чтобы не поступали новые, он позаботился. Бенрат рад был, когда положил трубку. Он и представить себе не мог, что переступит когда-нибудь порог клиники. Требовать от персонала, чтобы они работали с врачом, жена которого покончила с собой, он не может. А сестры, конечно, уже обо всем знают. Если он снова будет там работать и сестры станут рассказывать пациенткам, что жена доктора… это окажет на рожениц, а они перед родами и без того в каком-то животном состоянии, весьма скверное действие.
Прежде чем покинуть номер, Бенрат быстро написал — стоя при этом — открытку родителям Бирги. Он не может приехать. Конечно, они его не простят. Он их понимает. Затем он оплатил счет у портье и, не оставив адреса, влился со своей машиной в довольно уже оживленный утренний поток уличного движения.
Этим утром Бенрат нарушил свое обещание никогда не заходить к Сесили в магазин. Но она не упрекнула его. Она уже знала, что произошло. Ей три раза звонили. Приятельницы. Бенрат мысленно увидел, как все его знакомые бросаются к телефонам, запутываются в телефонных шнурах, вплотную прижимаются, то раззявив, то захлопнув свои рты, к трубке. Видимо, каждый хотел сообщить новость каждому, каждый хотел быть первым и лучше информированным. Сесиль правильно поступила, разыграв потрясение в разговоре с тремя приятельницами, — разумеется, это же привилегия женщин, нашептать такое известие по телефонным проводам несчетным друзьям и знакомым, — да, разыграв потрясение и доставив им тем самым радость от сознания, что они узнали о событии раньше, чем она. В долгие разговоры ее не втягивали — дамы торопились поскорее позвонить следующему знакомому, чтобы еще и еще раз усладить свой слух восклицаниями замешательства, удивления, потрясения, сочувствия или даже плохо скрытого удовлетворения. У Бенрата было такое чувство, будто известие это шелестит у него под ногами, течет по подземным коммуникациям, по кабелям, этакая шипящая тварь, врывающаяся, пылая усердием, в дома, вползающая по телефонным трубкам в уши, в мозг, желая укрепиться там, войти в кровь, просочиться в плоть как некое ощущение, которое губы в форме определенного суждения могли бы затем в бесконечно размноженном виде передавать дальше…
Ему хотелось, чтобы Сесиль посмотрела на него. Но она сортировала по цветам кусочки древесной коры, лубки, складывала их горками, относила к полке черного дерева, снова перекладывала уже готовые горки, а когда несколько лубков, трепеща, полетели на пол, Сесиль нагнулась, терпеливо собрала все до последнего, поднялась с покрасневшим лицом, отбросила волосы со лба и, быстро повернувшись к полке, внезапно попросила Бенрата — до этой минуты он сидел, молча наблюдая за ней, — уйти из магазина, он же знаком со всеми ее покупателями, у нее просто-напросто сил нет, зайди сейчас кто-нибудь, вести разговор втроем о том, что произошло, но Бенрат, в свою очередь, попросил, чтобы она заперла магазин и пошла с ним к себе. Сесиль отказалась. Наверняка в течение дня кое-кто из их знакомых дам забежит в магазин обсудить происшествие. Что они подумают, если ее магазин будет закрыт! Смерть члена семьи, да? Или побег? Подозрение мгновенно вспыхнет. И вообще… Сесиль умолкла. Бенрат понял, что ему надо что-то сказать. Теперь он должен задать тон, в котором они смогут говорить о происшедшем. Ничего еще не решено, оба умышленно избегают высказывать собственное мнение. В тоне, которым они заговорят о событии, слышно будет, что они решат о своих отношениях. А потому скажи что-нибудь, Альф!
— И вообще… — начала Сесиль.
Она не продолжала. Умышленно? Хочет тебе уступить первое слово? Призывает тем самым тебя объяснить, что теперь будет? Или она просто не в силах продолжать, когда думает об этом? Пытается, как и сам Бенрат с позавчерашнего вечера, по мере сил не касаться того, что когда-нибудь в будущем лучше всего называть «случай» или «этот случай»?
Ему нечего было сказать. Но Сесиль все еще смотрела на него.
Тут неслышно, возможно, потому, что он был в плетеных туфлях, вошел Клод и поздоровался. Он проскользнул сквозь щель в темно-зеленой циновке, отделяющей торговый зал от склада, так, словно и не сам вошел, а его вкатили на крошечных колесиках; руки он словно позабыл в карманах. Когда Клод встречал где-нибудь Бенрата, его вечно печальное лицо становилось еще чуть печальнее. Бенрат же не упускал случая громким голосом втянуть художника в разговор, так чтобы побольше людей его слышали, с одной только целью: представить Клода мальчишкой-подростком, от которого ни в искусстве, ни в какой-либо другой сфере ждать нечего. Во время разговоров с Клодом Бенрат напрягал голос совсем невольно. Его раздражало лицо Клода и все, что он знал об этом типе, его раздражало и то, что тот отвечает едва слышно, от вежливости чуть ли не повизгивая, и сами ответы, слетающие с прекрасных губ хрупкого художника. Надо надеяться, Сесиль ушлет его куда-нибудь. Сегодня он особенно невыносим. Ему, совершенно очевидно, нечего делать в магазине, он же просто так влез сюда, чтобы тоже быть в курсе, чтобы насладиться ситуацией, чтобы что-нибудь услышать!
И верно, Клод даже для вида не занялся чем-нибудь. Казалось, он хочет предложить им свою помощь, но не осмеливается о том сказать, и, быть может, чтобы чуть-чуть разрядить гнетущую тишину, слишком затянувшуюся, он уселся, легко подпрыгнув, на стол и стал болтать ногами, услужливо и покорно глядя на Бенрата и Сесиль. Бенрат со злостью передернул плечами. Одно-единственное резкое движение. И увидел, что Клод заулыбался. Прекрасные губы словно расплывались. Бенрат быстро шагнул к двери, рывком распахнул ее, кивнул Сесили, вышел и остановился, дожидаясь, чтобы Сесиль вышла следом. Сесиль вышла. Но оба сразу поняли, что долго стоять перед магазином им нельзя. Слишком много людей проходило мимо, они совсем другого ждали от Бенрата в эти дни, а уж никак не болтовни на улице с известной всему городу красавицей, хозяйкой магазина художественных изделий.
Бенрат потребовал ключ от ее квартиры. Сесиль медлила. Бенрат надвинулся на нее, но они тут же испуганно оглянулись: какой-то господин прошел мимо, приветливо поздоровавшись, глаза Сесили беспокойно забегали, и, спрятав в ладони ключ, она передала его Бенрату, Бенрат заметил, что Клод следил за ними из глубины магазина. И признался себе — да, он во многом уступает художнику. Он собирался отнестись к своему предшественнику у Сесили снисходительно. Не смотреть в его сторону, словно тот пустое место, мимо которого спокойно проходишь, и, Бога ради, никаких действий или ревности из-за одной ночи — она же была совсем безобидная, Сесиль подробно ему все описала; но с тех пор как Бенрат о ней узнал, у художника оказалось в руках какое-то оружие против него. Он это оружие не использовал, тем хуже; если бы использовал, Бенрат мог бы открыто выступить против него, мог бы выбить из его рук козырь, доказать ему, что карта эта никудышная, но парень не предпринимал ничего, вот в чем вся беда, он ускользал, глаза его светились доброжелательностью, а губы складывались бантиком, и Сесиль защищала его, рассказывала со смехом, сколько женщин прошло через его руки; но и это причиняло Бенрату боль, его задевало, что Клод так легко забыл Сесиль, даже могло показаться, будто это он оставил Сесиль, а не она его. Из-за этого художника Сесиль стала одной из многих, чего Бенрат ему не прощал. Сесиль же только смеялась, когда Бенрат из-за этого рвал и метал. Она вовсе не считала себя подпорченной. Бенрат порой признавался себе, что ведет себя с Клодом как шестнадцатилетний мальчишка, но не мог иначе побороть свою беспомощность против прошлого.
Сесиль предупредила:
— Будь осторожен, — и, быстро повернувшись, вошла в магазин.
Способен ли он один проникнуть в квартиру Сесили, пройти по садовой дорожке, неся на своих плечах взгляды всех соседей, и подняться по лестнице до двери? Не такая уж приятная ноша. А как навострят уши все обитатели дома, когда он станет шагать по лестнице на пятый этаж! У брата поварихи из клиники св. Елизаветы была молочная на улице, где жила Сесиль. Брат этот знал Бенрата, здоровался с ним через открытую дверь лавки, когда тот проходил по улице, и каждый раз рассказывал сестре, поварихе в клинике, что опять видел господина доктора. А повариха рассказывала — и наверняка без злого умысла — сестрам: да, брат тоже знает господина доктора, вот только вчера опять видел его; и уж тогда не было человека, который не знал бы, что Бенрат столько-то и столько-то раз днем, или вечером, или даже ночью был на Штреземанштрассе, в машине или без нее, в темном пальто, но без шляпы.
А если бы возникла какая-то неясность о путях-дорогах Бенрата, то примчался бы санитар Кляйнляйн, справился бы, о чем речь, ах, о докторе Бенрате, ну, все в порядке, мой сын работает в гараже, где доктор ремонтировал машину! А у тамошнего мастера домик на Штреземанштрассе! Он знает не только машину Бенрата, но и его самого, и к тому же он весьма общительный человек, с каждым клиентом охотно болтает, и не только в гараже, — но встречая его где-нибудь, вот, к примеру, господина Бенрата из «Елизаветинки», и почитает даже за честь для себя.