Брат и сестра
Шрифт:
Большое трюмо отражало фигуры кузин, и, действительно, фигуры эти составляли резкую противоположность красивому убранству комнаты: на Маше был надет какой-то истасканный шерстяной балахон, шелковый платочек, повязанный ей на шею, перевернулся задом наперед, волосы ее растрепались в дороге и, падая космами на ее лицо, еще резче выставляли бледность и худобу се щек. Люба напоминала своим высоким ростом и своею худобою длинную вытянутую палку; ее коротенькое, измятое ситцевое платье не закрывало пары очень больших ног в толстых неуклюжих сапогах; от бессонной ночи веки глаз ее покраснели и распухли, а жиденькие белокурые волосы болтались двумя маленькими косичками около длинной шеи.
Чтобы рассеять несколько неприятное впечатление, произведенное на нее не довольно дружескою встречей брата. Маша тотчас же принялась разбирать свои и Любочкины вещи и устраивать себе и кузине сколько-нибудь порядочные костюмы к обеду. Время на
Маша снова взглянула в трюмо и осталась довольна своим темным шерстяным платьем, изящно обрисовавшем ее стройную фигуру; и Любочка в синем шерстяном платье, с синей ленточкой в волосах казалась хотя жалкой, но не безобразной.
Обед прошел довольно молчаливо. Машу стесняла прислуга, служившая за столом, Федя казался чем-то недоволен. Тотчас после обеда он увел сестру к себе в кабинет.
— Скажи, пожалуйста, — начал он, как только они остались одни, — для чего ты притащила с собой эту гусыню. Она и девочкой была мне всегда противна, а теперь, кажется, стала еще хуже.
На глазах Маши навернулись слезы.
— Ты знаешь, Федя, — сказала она, — что мне неприятно было бы расстаться с Любой. Я так радовалась, когда дядя отпустил ее со мной! Если она противна тебе, мы с ней можем жить отдельно, дядя отдал мне мои деньги, кроме того, я могу работать…
— Ну, уж это пустяки, — прервал Федя. — Все знают мое состояние и вдруг сестра моя работает! Это ни на что не похоже! Если ты не можешь бросить эту девчонку, нечего делать, пусть она остается здесь! Только вот что: и тебе, и ей надо приодеться. Я дам тебе денег, поезжай завтра же по магазинам и устрой себе приличный костюм.
— Мне не надо твоих денег, у меня есть свои, — отвечала Маша, чувствуя, что в эту минуту не в состоянии взять у брата ни копейки.
— Ну и прекрасно! — заметил Федор Сергеевич, с видимым удовольствием запирая пачку ассигнаций в свой письменный стол. — А теперь скажи, хочешь ты хозяйничать у меня в доме?
— Пожалуй, если тебе это нужно.
— Еще бы, даже очень.
Федор Сергеевич сел рядом с сестрой и принялся очень длинно и очень толково объяснять ей, какой порядок он хочет завести у себя в доме, какую прислугу держать, сколько расходовать денег и на что именно. Маша молча слушала его. Все, что он говорил, было вполне разумно, он, очевидно, долго придумывал, как устроить свою жизнь недорого и в то же время вполне удобно и роскошно, и придумал все удивительно расчетливо, но сердце Маши болезненно сжималось, и она едва удерживалась от слез, слушая его. Больше восьми лет не видала она брата, и вдруг в первый день свидания он не находит с ней более приятного разговора, как разговор о хозяйстве и о деньгах.
Федор Сергеевич не замечал волнения сестры, он остался вполне доволен, когда она, выслушав его до конца, сказала: «Ты все отлично придумал, я постараюсь вести хозяйство по твоему желанию» — и не удерживал ее, когда она, ссылаясь на усталость после дороги, выразила желание уйти в свою комнату.
Бедная Маша! После стольких лет тяжелой жизни она надеялась, наконец, отдохнуть в доме брата, она надеялась встретить у него любовь, ласку, в которых так нуждалась, и первый же разговор с ним, первый день, проведенный в его доме, показали ей, как горько она ошиблась!
Приглашая к себе сестру, Федор Сергеевич вовсе не думал о том, чтобы доставить ей счастливую жизнь. Ему, как он и писал ей, нужна была хозяйка в доме, и он рассчитывал, что сестра его окажется честнее и усерднее наемной экономки. Со второго же дня по приезде Маша вступила в исполнение своих новых обязанностей. Обязанности эти оказались гораздо труднее, чем она воображала сначала. Федор Сергеевич хотел жить так, как живут очень богатые люди, и в то же время не любил тратить много денег. Маше приходилось учитывать прислугу в каждой копейке, постоянно раздумывать, как бы урвать какой-нибудь рубль от полезных, но не бросающихся в глаза расходов. Заботы эти далеко не нравились молодой девушке, да и вся жизнь в доме брата была ей не по душе. Ее окружала роскошь, часто даже лишняя, и между тем она страдала от недостатка многих необходимых вещей. Спальня ее была так тесна для двоих, что и она, и Любочка каждый день просыпались с головной болью от недостатка воздуха, в ее маленькой гостиной негде было поставить ни письменного стола для занятий, ни шкафчика для книг. Никогда, ни при одном из своих распоряжений брат не спрашивал ее мнения, ее совета, не сообразовывался с ее удобством или ее желанием, никогда не замечала она в его обращении с собой братской ласки, стремления сблизиться, подружиться с ней. Живя в доме дяди, Маша не привыкла к доброте окружающих, но тех окружающих она и сама не любила, от них она хотела одного — чтобы они не обижали ее, оставили ее в покое. Брата же, напротив, она с детства привыкла любить, она прощала ему все его недостатки, она от души хотела его дружбы, и холодность его мучила ее. В большом, многолюдном городе бедная девушка чувствовала себя совершенно одинокой. У Федора Сергеевича были знакомые, но по большей части люди уже немолодые, очень богатые и важные, смотревшие на нее покровительственно. С ними она не могла сойтись, она даже очень неохотно выходила из своей комнаты, когда они приезжали, выходила только в угоду брату, требовавшему, чтобы она принимала его гостей и была с ними как можно любезнее. Федор Сергеевич сам выезжал очень много, но никогда не звал сестру с собой на балы и вечера к своим знакомым.
— Ты не умеешь танцевать, — ответил он ей один раз, когда она спросила, нельзя ли ей ехать с ним. — Мне неловко будет за тебя, и потом, чтобы ездить со мной, тебе придется тратить слишком много денег на наряды, — это невозможно.
После такого ответа Маша, конечно, никогда больше не просила брата взять ее с собой. Как она радовалась в это время, что около нее была Любочка! По крайней мере хоть было ей с кем поговорить по душе, хоть не совсем она была одна в этом чужом для нее доме.
Первое время Маша приписывала холодность и жесткость брата его нелюбви к ней и сильно огорчалась этим. Но скоро она заметила, что он жесток не с ней одной. Она услышала, как он строго приказывал лакеям выгнать бедную старушку, получавшую от его дедушки небольшую ежемесячную пенсию и приходившую выпрашивать продолжение этой пенсии. Войдя один раз в кухню, она застала кухарку в слезах и узнала, что она нечаянно разбила какую-то дорогую вазу, за что барин вычел с нее месячное жалованье, хотя очень хорошо знал, что этим жалованьем бедная женщина содержала больного мужа. Маша попробовала вступиться за нее, но брат перебил ее на первых же словах.
— Мне нет никакого дела до того, на что прислуга тратит свои деньги, — сказал он своим обыкновенным холодным, решительным тоном, — если я позволю ей бить и ломать свои вещи, у меня скоро ничего не останется.
— Но ведь ты же богат, Федя, десять рублей для кухарки очень большая сумма, а ты часто и больше тратишь на пустяки.
— Очень может быть; эти деньги мои, и я трачу их на свои удовольствия, до других мне дела нет.
Скоро Маша убедилась, что брат ее и действительно не намерен тратить свои деньги для кого бы то ни было, исключая себя. В самый первый день Нового года она получила письмо от Левы. Лева писал очень редко, раз или два в год, не больше, и Маша всегда с одинаковым нетерпением ждала от него весточки. На этот раз, впрочем, письмо его скорее огорчило, чем обрадовало ее.
Милая Маша! — писал он. — Не помню, сообщал ли я тебе, что наш старый хозяин умер нынче осенью. Завод перешел в руки его старшего сына. Новый хозяин завел и новые порядки: строгости у нас пошли непомерные. Особенно не понравилось ему мое положение: ты знаешь, что старый хозяин кормил меня лучше, чем едят простые работники, давал мне комнату в своем доме и доставлял возможность кой-чему учиться. Теперь этого ничего нет. Я работаю, ем и живу, как простой работник, даже один из самых бедных работников, так как жалованье мне платят самое маленькое. Порядочное обращение с людьми наш хозяин также считает лишнею роскошью. Одним словом, жизнь моя здесь так отвратительна, что я решил было, не ожидая срока моего контракта, бежать куда глаза глядят; я это и сделаю, если не удастся устроиться, как я хочу. Дело в том, что племянник старого хозяина, мой бывший товарищ по гимназии, собирается с весны основать с одним своим приятелем свой собственный небольшой завод и зовет меня к себе в компанию. Чтобы сделаться компаньоном, мне нужно иметь две тысячи рублей. Я писал об этом отцу и просил у него денег. Вчера получил от него ответ; он сообщает, что, к сожалению, ничего не может для меня сделать: милый братец, Володинька, изволит играть в карты и проиграл нынешнюю зиму такую сумму, что почти совсем разорил отца. Я был, признаться, в отчаянии, получив это письмо: все мои мечты устроить как-нибудь свою жизнь сразу рушились. Но тут я вспомнил, что твой брат получил огромное наследство. Я, конечно, ни за что не захотел бы принять от него подарка, но, может быть, он согласится дать мне в долг две тысячи рублей. Предприятие наше верное, и компаньоны мои охотно поручатся ему за меня; года через 4 или 5 я возвращу ему его деньги с процентами. Не пишу ему сам, потому что не умею просить; ты лучше сумеешь объяснить ему все: тебе же нечего объяснять, ты сама поймешь, как важно для меня получить эти деньги. Моя теперешняя жизнь невыносима, и так или иначе я должен покончить с ней.