Брат по крови
Шрифт:
Перед тем как оставить полк, я решил заглянуть в аул. А тут вдруг мой заместитель Ваня Савельев загоношился. Не пущу, мол, одного — и все тут. Решил ехать вместе со мной. Я запротестовал. Да ничего со мной не случится, говорю ему, а он: это, мол, как сказать. И вообще, мол, береженого Бог бережет. Чеченцы на исходе зимы у-ух и лютые, поэтому ехать в одиночку нельзя. Но я все-таки не взял его с собой. Тебе, говорю, завтра снова в горы идти, так что отдыхай.
До аула я добрался на своих двоих. После здешней отвратительной сырой зимы было очень заманчиво пройтись по свежему воздуху. Дождь третьего дня прекратился, и на промытом, словно оконное стекло, небе появилось яркое весеннее солнышко. Я шел, и во мне потихоньку рождался давно забытый уже восторг жизни. Мимо пролетела первая в этом году бабочка, где-то в вышине пел свою трепетную песню жаворонок, а со стороны аула доносилось до меня веселое ржание лошади. Все живое радостно воспринимало приход весны, все живое стремилось к жизни. Вот оно, счастье земное, подумал я. Только ради этого стоит жить на свете.
Мне вдруг на память пришла одна недобрая история. В городе, где я служил, как-то ночью повесился начальник дорожного управления. Накануне его вызвал вновь избранный городской голова, после чего он возвратился домой бледный как полотно. Потом прошел слушок, что городской голова пообещал отдать его под суд за то, что тот вместе со своими подчиненными воровал государственные средства, на которые были построены дорогие особняки. Так оно, в общем-то, наверное, и было, но люди пожалели самоубийцу. Ну и дурак же ты, мил человек! — сказали. Кто тебя в петлю-то толкал? Да никто! Ну пошумел голова, постращал — на этом все бы и закончилось. Не мог ты утра дождаться, что ли? Утром вышел бы на крыльцо своего просторного особняка, взглянул бы на весеннее небо, послушал бы пение птиц — и никогда бы, ни-ко-гда не взял в руки веревку. Разве, мол, есть что-то ценнее в жизни, чем сама жизнь?
В ауле первой меня встретила большая рыжая собака и облаяла. Кто-то узнал меня и отогнал зверя.
Когда я подошел к знакомому дому, мне навстречу выбежали домочадцы, среди которых была и Заза.
— Миленький, ну что? — взяв меня за руку, обратилась она ко мне.
Я растерялся и ничего не ответил. Подошел Ваха. В его глазах я увидел недобрый блеск.
— Что с Керимом? — спросил он. — Жив ли?
Я кивнул.
— Миленький, это правда, что он жив? — обнимая меня, проговорила Заза. В эту минуту она походила на маленького бездомного котенка, скучающего по хозяйской ласке.
— Да погоди ты! — метнул на нее неодобрительный взгляд Ваха. И снова он обращается ко мне: — Если мой брат жив, то где же он?
— Он находится на лечении, — стараясь выглядеть спокойным, отвечаю я.
— А почему ты оставил его? Ведь сказано было, что ты головой за него отвечаешь! — не сказал, а прошипел Ваха.
Я не выдержал.
— А что ты со мной таким тоном говоришь? Я, что ли, твоего брата покалечил? И не смотри на меня, как волк на овцу… Я не боюсь тебя!
Ваха опешил. Он стоял и не знал, то ли ему хвататься за нож, висевший у него на поясе, то ли разразиться бранью. Глаза его зажглись ненавистью, и он тяжело задышал. Но тут в наш разговор вмешалась Заза. Она быстро-быстро заговорила по-чеченски, и Ваха опустил глаза. Наверное, девчонка его отчитала по всем статьям, и он устыдился своего поведения.
Меня пригласили в дом, усадили на стул. Остальные стояли и молча взирали на меня. Я тоже молчал. А что я мог сказать? Впрочем, поговорить было о чем.
— Плохо, когда детей калечит война, — негромко произнес я.
Люди закивали головами в знак согласия.
— Войну не мы начали, — криво усмехнувшись, сказал Ваха.
Я пожал плечами.
— Я не о том, кто ее начал, а о том, что ее надо быстрее заканчивать, — сказал я.
В этот раз никто не поддержал меня. Я обвел домочадцев внимательным взглядом и не увидел в их глазах ничего, кроме пустоты. Меня это разозлило.
— Ну да ладно, что об этом говорить, когда мы не понимаем друг друга. В конце концов, я не политик и даже не дипломат — я врач, — заявил я. — Сейчас я еду к Кериму. Хочу, чтобы он поскорее выздоравливал и возвращался домой. Я знаю, вы ждете его.
Люди в ответ закивали мне.
— Ну вот, больше мне нечего сказать, — произнес я. — Прощайте.
— Надо поесть на дорогу, — сказал кто-то из стариков. Его поддержали остальные.
— Нет, — твердо сказал я. — Вот когда Керим поправится, мы это дело и отпразднуем. А сейчас… Сейчас не время.
Когда мы вышли из дома, я попросил, чтобы меня никто не провожал, и отправился в часть. Но когда я уже был почти у края селения, меня догнала Заза. Она уцепилась за мою руку и пошла рядом.
Некоторое время мы шли молча, но тут вдруг Заза заговорила.
— Возвращайся скорей, — сказала она. — Я скучаю без тебя.
Я удивленно посмотрел на нее.
— Что с тобой, Заза? — спросил я.
— Ничего, — ответила она. — Просто я тебя…
Что-то не дало ей договорить. Я заглянул ей в глаза и увидел в них нечто такое, что бывает порой в глазах взрослой женщины. Тогда я догадался, что она хотела мне сказать, и рассердился на нее.
— Заза, выбрось это из головы, — поморщившись, сказал я. — Выбрось.
Она поняла, что я догадался, и покраснела. Потом она отдернула свою руку, повернулась и побежала прочь. Я поглядел ей вслед и покачал головой. Дурочка, придумала что-то и тешится этим. Впрочем, в этом возрасте такое бывает. Хотя, узнай ее брат Ваха о том, что у нее в голове, он бы не посмотрел, что она еще дитя. Такую бы взбучку задал ей — мало бы не показалось. Еще бы! Мусульманка влюбилась в неверного. Да где это видано? И ведь невдомек тому же Вахе, что все эти религиозные предрассудки есть не что иное, как обыкновенное человеческое невежество. Ведь что в переводе с арабского означает слово «мусульманин»? Это человек, который следует воле Всевышнего. Но ведь и русские этой воле следуют, и японцы, и американцы — все, кто верит в Высший разум, в Создателя, который, и это сами приверженцы ислама признают, у нас один на всех.
А Заза так и не остановилась, так и не обернулась. Она бежала в каком-то отчаянном порыве, разбросав в стороны свои тонкие красивые руки, которые вместе с развевающимися полами светлой кофты из козьей шерсти казались крыльями, что уносили ее вверх по пыльному каменистому склону. Туда, где она останется наедине со своими мыслями, где она будет переживать свои первые чувства и первый любовный порыв. Дурочка ты, дурочка, снова подумал я и пошел своей дорогой.
XXXIX
Честно признаться, я боялся этой поездки. Я с трудом верил в то, что Керим поправится. Слишком серьезным был случай. Поэтому, когда приехал в медсанбат, был готов ко всему.
Первый, кого я здесь увидел, был Плетнев. Он шел принимать раненых, которых доставили из-под Шали. Остальные хирурги, как выяснилось, были в операционной.
— Плохо дело, — сказал майор, и у меня внутри тут же все оборвалось. Все кончено, подумал я, все кончено. А у Плетнева на губах вдруг появляется улыбка. — А пацан-то твой тот еще кадр — матом ругается, — заявляет он.