Брат, Гамзатов Расул Гамзатович

Брат

5.00 + -

рейтинг книги

Шрифт:

Вовеки не забудется такое. В те дни дышалось тяжко и в горах, А тут была равнина за рекою Сера, как пепел, как летучий прах. Тропа вела вдоль мутного канала Туда, где от воды невдалеке Лопата одинокая лежала На осыпи, на свежем бугорке. …Я не забыл глаза скорбящей мамы И горький взгляд Гамзата Цадаса, Когда плясали строки телеграммы В ладонях потрясенного отца. — Сынок, поедем… Собирайся к брату, — Сказал он, обернувшись на ходу. Судьба несла нам новую утрату В том сорок третьем памятном году. Мать, обессилев от немых страданий, От злых предчувствий и глухих тревог, Впервые в жизни августовской ранью Нас проводить не вышла за порог. О, как ты изменилась, дорогая, Под гнетом иссушающих вестей! Отчаянье свое превозмогая, Отец печально улыбнулся ей. Над Каспием дышали раскаленно Пески, жаровней неоглядной став. И от махачкалинского перрона, Протяжно свистнув, отошел состав. А в том составе был вагон почтовый. Не прерывалась письменная связь. И мы с отцом пустились в путь суровый, В купе служебном скромно примостясь. Нас приютили вопреки закону, Но были сплошь забиты поезда, И доступ к неприступному вагону Открыла нам семейная беда. Мы всю дорогу тягостно молчали, Стремясь в далекий город Балашов. Казалось, нам вослед глядят в печали Вершины гор в наплывах ледников. О Балашове в первый раз, пожалуй, Мы услыхали. Брат мой Магомед, Опасно ранен, полыхая жаром, Был в тамошний доставлен лазарет. Еще живой, в бреду, на узкой койке Он там пылал уже немало дней. Засевшие в груди его осколки Огнем горели и в груди моей. Я помню час, когда средь многих горцев, Родню покинув и цадинский дом, Он твердо стал на путь противоборства, Свой стан армейским затянув ремнем. О Каспий, отчего ты так спокоен? Слух до тебя неужто не дошел О том, что рухнул твой земляк, твой воин, Что бурей расщепило стройный ствол. …Вагоны застревали на вокзалах Среди руин, чернеющих вокруг. Навстречу нам везли солдат бывалых, Кто без ноги, кто без обеих рук… За окнами в селеньях обветшалых Дома безлюдны были и темны, Как птичьи гнезда на аварских скалах, Что вспышкой молнии разорены. Так

длился путь томительный и долгий В пыли кромешной, в сумрачном дыму. Но впереди забрезжил облик Волги, Как свет надежды, пронизавший тьму. У Сталинграда, в стареньком вагоне, Отец, приблизясь к узкому окну, Прикрыл глаза широкою ладонью, Стоял и грустно слушал тишину. Стоял он так и час, и два, как будто Ему глаза лучами обожгло. Потом вздохнул он, повернулся круто, На полку опустился тяжело… Отец, безмолвье ты хранил угрюмо, Но я, присевши рядом, на краю, Мгновенно угадал, какие думы Все ниже клонят голову твою. Терзает брата жженье вражьей стали, Напрасно ждут его в родном дому. Родитель мой, неужто опоздали Мы к первенцу, любимцу твоему?

Мы опоздали с тобой, опоздали… Вспомню — и вновь разрыдаться готов. Госпиталь встретил нас тихой печалью, И безутешно молчал Балашов. С коек страдальцы с участьем глядели Двум посетителям скорбным вослед. Возле пустой и холодной постели Мы задохнулись… Его уже нет! На костыли опираясь, солдаты Нас обступили. Но где Магомед? Стены и двери, и окна палаты — Все на местах. А его уже нет. Даже врачи — победители смерти — Нам виновато твердили в ответ: — Сделано все, что возможно, поверьте… — Верим, друзья. Но его уже нет. Был среди них санитар-дагестанец. Он поначалу стоял в стороне. Но подошел к нам, когда мы остались С горем безжалостным наедине. Тихо поведал земляк наш, аварец: — С вами мечтал повидаться сынок. Ждал он. Слезами душа обливалась. Жаждал свиданья. Дождаться не смог. Как он мечтал, чтоб закрыл ему веки Кровный отец из аула Цада… — Не зарубцуется это вовеки, Не остывает такая беда. — Он вам писал… — Из кармана аварец Бережно вынул тетрадный листок. «Мама, отец…» — Но строка, обрываясь, Вниз поползла. Дописать он не смог. Книгу отца, что в боях обтрепалась, Брат нам оставил на память. А в ней Карточка нашей Пати оказалась — Он тосковал по дочурке своей. Девочке этой — смотрю я на фото — Больше родителя не увидать. Брат мой, ушел от семьи далеко ты, Как обездолил ты бедную мать! …Но продолжается путь наш трехдневный. От Балашова большак повернул К избам саратовской тихой деревни, Маленькой, словно аварский аул. Дальше тропинка вела вдоль канала К месту, где горец недавно зарыт. Нет, не свидание нам выпадало, Только прощанье, навеки, навзрыд. Рядом теснились могилы другие. В них после боя почили сыны Армии нашей бескрайней России, Разных народов, единой страны. …Ехали мы сквозь тревожные дали И к Магомеду взывали: — Держись!.. — Брат мой держался. Но опоздали. Мы опоздали на целую жизнь.

Пылало небо блеклое, сквозное, Поникли травы на степных буграх. Была земля под августовским зноем Сера, как пепел, как летучий прах. Лежала степь в пожарищах, в руинах, Мерцала обмелевшая вода. Как далеки от этих мест равнинных Аул Хунзах и наш родной Цада! Как далеки отсюда наши скалы, Где в сакли заплывают облака, Где юность Магомеда протекала, Бурливая, как горная река. Вновь школьный колокольчик услыхать бы, Или веселый барабанный бой, Или бурленье многолюдной свадьбы, Весь гомон жизни, прерванный войной. Доселе брата ожидают горы, Его состарившаяся жена И ученики его, которых Уже, увы, покрыла седина. Учитель молодой, простым солдатом Покинул ты свой дом, родную высь, И нет конца каникулам проклятым, Которые в то лето начались. …Ты в пору обороны сталинградской Не оплошал среди однополчан, В разноязычье фронтового братства Достойно представляя Дагестан. Иссечен сталью и свинцом прострочен, Держался город, мужество храня. Здесь дымный день вставал темнее ночи, А ночь была багровой от огня. Все сотрясал сражений гул зловещий, Но в ноябре у заданной черты Противника умело взяли в клещи Взаимодействующие фронты. А в феврале ты видел, брат мой старший, Как пленные по улице брели, Как из подвала вышел их фельдмаршал, Худой, озябший, в бункерной пыли. Но впереди простерся грозный, длинный, Тернистый путь — числа сраженьям нет. Дорогой той до самого Берлина Тебе пройти хотелось, Магомед. Прямое попаданье, вспышка взрыва… И ты доставлен в госпитальный тыл, Под скальпелем хирурга терпеливо Немыслимую боль переносил. Надежды затаенной не утратив, Ведя со смертью непрестанный бой, Ты запрещал соседям по палате Писать известье грустное домой. Уже с весною птицы возвратились И щедро щебетали за окном. Ты слушал их, вернуться к жизни силясь, Желанием немеркнущим влеком. Хоть покрывала смертная остуда Мельчайшим потом бледное чело, Врачи еще надеялись на чудо, Но только чуда не произошло. Уже к Орлу сраженье подходило, Разросся наступления накал. А у тебя вконец иссякли силы, И ты проститься с нами пожелал. Но мы непоправимо опоздали, Посланцы сиротеющей семьи. Мы опоздали. И бессмертьем стали Бессрочные каникулы твои. …В саратовской земле останки брата Покоятся среди других могил. Лежит на скромном бугорке лопата — Ее могильщик унести забыл. Два пришлых горца, с горем и любовью Склонились мы над холмиком родным. Скорбели и у ближних изголовий Приезжие… Мы поклонились им. Товарищи по боли, по разлуке, По праву безутешного родства, Друг другу молча мы пожали руки. Что скажешь тут? Беспомощны слова. Обычай гор, что освящен веками, Велит над свежим траурным холмом Воздвигнуть наш цадинский скромный камень И высечь эпитафию на нем. Но в Балашове нет ни гор, ни скал, Нет мастеров работы камнесечной. И Цадаса слова печали вечной На временной дощечке начертал. Вершины гор связав с раздельной степью, Он деревцо на память посадил У ног твоих, чтоб юных листьев трепет Судьбу испепеленную продлил.

Покоя не ведали мы в Балашове Три дня и три ночи подряд. Согбенный отец на могиле сыновьей Встречал и рассвет, и закат. И солнце, и месяц, друг друга сменяя, Почетный несли караул. Нас тихо омыла вода дождевая, Степной ветерок охлестнул. Но мы не заметили ветра и зноя, Вечерних и утренних рос. Покрылся отец снеговой белизною, А я потемнел и оброс. Но вот расставанья минута настала, Упал на колени Гамзат, Он к небу взывал и к земле припадал он, Отчаяньем черным объят. «Прощай, твои годы прошли быстротечно, Надежда моя, Магомед! Ты праведно жил, воевал безупречно, Мой мальчик, души моей свет. Любовь моя, первенец мой незабвенный, Джигит, устремившийся в бой, Когда б не помехи дороги военной, Я мог бы проститься с тобой». Две горьких, две трудных слезы обронили Два горца, домой уходя. Казалось, что с круч дагестанских к могиле Скатились две капли дождя.

Не будет нам и в старости покоя, Мы позабыть такое не вольны… В степи, над легендарною рекою, Не умолкают отзвуки войны. О ратники, залечивайте раны И снова отправляйтесь в дальний путь. И вы, врачи, трудитесь неустанно, Мы вас ни в чем не можем упрекнуть. Бегут враги, клубится пыльный след их, Но слышен плач сиротский, вдовий стон. Где душегуб, убивший Магомеда, Где он петляет, где укрылся он? Сжимаю кулаки, глотаю слезы, Шагаю по вагону взад-вперед. И рыжий шлейф над старым паровозом, Раздваиваясь, медленно плывет. Расколот мир, и кажется, что мчится Состав по этой трещине земной. Мелькают избы, полустанки, лица, И Волга остается за спиной. А хлопья гари за окном повисли, Земля летит за треснувшим стеклом, Раздваивая тягостные мысли, Что мечутся между добром и злом. Прислушиваясь к скрежету и гулу, Мы сумрачно торопимся назад. Чем ближе мы к родимому аулу, Тем дальше мой незаменимый брат. Отца изводит новая утрата, В окно глядит он, видит мглистый дым, Но перед ним стерильная палата, Забытая лопата перед ним. Как будто в госпитале в Балашове Мы все еще находимся досель. И убрана подушка с изголовья, И стынет опустевшая постель… Мы едем по воюющей России, Начав обратный безнадежный путь. Я прикрываю веки, обессилев, Уже не смея на отца взглянуть. О, как он трудно и тоскливо дышит, Как постарел певец Кавказских гор. Его сейчас не вижу я, но слышу Безмолвный непрестанный разговор. Знакомые слова аварской речи Звучат и под землей, и на земле, И та несостоявшаяся встреча Мне чудится в вагонной полумгле. Доносится глухой гортанный клекот, Улавливаю в скорбной тишине: «О Магомед!..» И голос издалека Вещает: «Не печалься обо мне. Ведь ты не одного меня утратил. Моя душа об Ахильчи скорбит. Подумаем вдвоем об этом брате, Он был моложе, раньше был убит. Я хоть в земле почил. Мою могилу Душа родная навестить придет. Но Ахильчи волна похоронила, Приняв его подбитый самолет. Морской орел парил за облаками… Подводный пантеон необозрим. Уж тут не водрузишь могильный камень И не посадишь деревце над ним. Отец, мой век недолог был, но все же Я сладость жизни кое-как вкусил. Наш Ахильчи совсем немного прожил, Пал, не растратив юношеский пыл. Два истых горца, мы не знали страха, Местами поменяться мы могли б. Ты первым на меня надел папаху, Уж лучше бы я первым и погиб». «Ах, Магомед, не знаю, что ответить. Кто знает меру горечи моей? Как дальше буду жить на этом свете, Утратив двух любимых сыновей? Один ушел в пучину Черноморья, Другой дождаться не сумел отца… Лишь тот, кто испытал двойное горе, Меня понять сумеет до конца». «Отец, — в ответ я слышу, — нам труднее На дне морском и в глубине земли. Ведь гибелью безвременной своею Мы нашим близким горе принесли. Мы принесли вам новые морщины, Отец родной и дорогая мать. Я бедную жену свою покинул, Как без меня ей дочку воспитать? Но ты учил нас побеждать страданье, Не замыкаться в горести своей. Взгляни — на бесконечном поле брани Убиты миллионы сыновей. Ты знаешь, от какой погиб я раны. Тебе мой друг поведал обо мне. А сколько есть героев безымянных, Чей след исчез в прожорливом огне? Я, может быть, в стихах твоих воскресну, В строке Расула оживу на миг. А сколько их, достойных, но безвестных, Что не войдут в проникновенный стих? Ты не казнись, не думай непрестанно О нас, ушедших, — мы живем в тебе, В твоих делах во славу Дагестана, В твоей неиссякающей судьбе». …Опять вокзалы, деревеньки, люди, А впереди и Каспий, и Цада. Крутые горы, как седые судьи, Нас встретят, что мы скажем им тогда? Сначала выйдет мать. Куда нам деться? Невестка спросит: «Где же мой супруг?» Ее дочурка спросит: «Где отец мой?» Папахи снимем. И замкнется круг. Познала мать немало испытаний, Жене пришлось в горнило их войти. Всего труднее ранить возраст ранний, Сказать всю правду маленькой Пати. Быть может, на далеком перегоне Из Балашова в наш аварский тыл Отец в почтовом обжитом вагоне Стихи для бедной внучки сочинил? Те строки, продиктованные горем, Цадинцы могут вслух произнести. Теперь на память знает каждый горец Стихотворенье «Маленькой Пати». Теперь оно и в русском переводе Звучит, войдя в наследие отца, Напоминая о суровом годе, О мужестве Гамзата Цадаса.

Среди раздора и печали Земных красот не знали мы, Весенних дней не отличали От будней тыловой зимы. Но вот за всю войну впервые Открылся мир листвы и трав. Солдаты шли домой, живые, Победу в мае одержав. Весна обильно увенчала Вернувшихся под отчий кров. В те дни, казалось, не хватало Вершинных луговых цветов. Война из каждого аула Призвала многих сыновей. Она, увы, не всех вернула. Но стало на земле светлей. Боец вернулся с поля брани, Людей надеждой озарив, Пускай контужен или ранен, Но все-таки он жив, он жив! И это счастье стало общим, Оно и к нам стучится в дверь. Мы радуемся, мы не ропщем, Наследники своих потерь. Оборотясь к теплу и свету, Стремясь управиться с бедой, Воспел стихами славу эту Гамзат, совсем уже седой. Гремели щедрые салюты, Везде видны, везде слышны. Но выпадали и минуты Святой и горькой тишины. Когда смолкает ликованье, Задремывая до утра, Тогда бессонной старой ране Открыться самая пора. Отец мой, бодрствуя ночами, Накинув бурку в тишине, Молчал… Но суть его молчанья Опять была понятна мне. Он видел тех, кому Победа Сплела прижизненный венок. Любой похож на Магомеда, Вот так и он прийти бы мог… А вдруг… Хотя у Балашова Почил израненный боец, Но лучик ожиданья снова Зажегся для живых сердец. А вдруг… Хотя в морской пучине Уснул крылатый Ахильчи, Но как не помечтать о сыне? О безнадежность, помолчи! Случается, что похоронка Лежит в родительском дому, Но ветеран приходит с фронта, Воскресший вопреки всему. Кто в плен попал, кто к партизанам Ушел из вражеских тенет. Пропавший без вести нежданно Благие вести подает. Пусть хоть один, пускай хоть на день (Поэты верят в чудеса!) Придет домой во всем параде И сын Гамзата Цадаса. Но нет, увы, таких вагонов, Что привезут его сюда. Он там, где двадцать миллионов, От нас ушедших навсегда.

Давно уж стал я круглым сиротою, И голова моя белым-бела. В душе теснится все пережитое, Дорога круто под уклон пошла. Я был когда-то молодым да ранним, Но повзрослели дочери мои. Уже я предаюсь воспоминаньям В кругу друзей, в кругу своей семьи, Но, чтоб ни делал я, куда б надолго Ни уезжал, свершая путь земной, В тревожных снах все чаще вижу Волгу, Саратовские степи предо мной. В купе, в каюте, в реактивном рейсе Мне чудится, что в давнем том году Вагон почтовый движется по рельсам И в Балашове скоро я сойду. А там деревня, знойное прибрежье, Последнее пристанище бойца… И я стою перед могилой свежей, Поддерживая скорбного отца. …Видения безжалостные эти Тиранили его и в поздний час. Чем меньше остается жить на свете, Тем чаще память обступает нас. Высказывая все, что наболело, Дряхлея, он произносил в тоске: — Ветров и гроз немало пролетело, Неужто стерлась надпись на доске? И мама пересохшими губами Мне повторяла на пределе сил: — Я вижу, как лежит цадинский камень На месте том, где Магомед почил. Земли аварской горсточку сперва ты Смешай, Расул, с могильной почвой той, Потом живое деревце Гамзата Полей цадинской ключевой водой. Звучали те слова, как завещанье, Куда б ни ездил, ни летал, ни шел, Весной давал себе я обещанье, Что к августу поеду в Балашов. Недели пролетели вереницей… Увы, теперь я в будущем году Приду могиле брата поклониться И к ней, уже заросшей, припаду.

Но опоздал я, снова опоздал… От островов японских до Каира Полмира я объездил, облетал, Не созерцатель, а ревнитель мира. Въездная виза, проездной билет, Все при тебе — кружись по белу свету, Невольно нарушая свой обет, Не подчиняясь общему обету. Спешил я — ждали срочные дела. Но без ответа оставался вызов В тот край, куда меня душа вела, Где никакой не требуется визы. Экватор я на судне пересек, Полярный круг — на лайнере крылатом, А в Балашов наведаться не смог, Опять в долгу остался перед братом. В Америке за тридевять земель Я помнил о невыполненном долге. Мне снился тихий городок близ Волги, В который не собрался я досель. А в Мозамбике я почтил венком Всех африканцев, павших за свободу, Проникшись вечным фронтовым родством И заново познав его природу. Я в Бухенвальде услыхал набат. Прошел сквозь ад — его зовут Освенцим. И в Трептов-парке был, где наш солдат Стоит, держа спасенного младенца. А в Хиросиме, где развеян прах Людей, которые тенями стали, Я написал стихи о журавлях, Исполненные песенной печали. Я голову безмолвно обнажил У Пискаревского мемориала. И там, среди бесчисленных могил, Строфа Берггольц торжественно звучала. Ее слова, что врезаны в гранит, Потомству адресованы открыто. Никто не будет на земле забыт, Ничто не будет на земле забыто. Меня вблизи от Минска обожгла Печальная мелодия Хатыни. Негромкие ее колокола Не умолкают в памяти поныне. У Вечного огня в Москве моей, Где похоронен воин неизвестный, Стремление беречь живых друзей Внезапно тоже обернулось песней. …Слез набежавших не стерев с лица, Опять справляя траурную дату, Я прихожу к надгробию отца. И вопрошает он: «Ты съездил к брату?» Над холмиком, где мать погребена, Стою, молчу, вздыхаю виновато. Я знаю, спрашивает и она: «Расул, давно ли навещал ты брата?» И совесть беспокойная опять Допытывается в часы ночные: «Скажи, неужто павших забывать Мы начинаем, братья их живые?» Но если мы забудем их, тогда Ни пакты не спасут, ни договоры Весь этот мир, и новая беда Обрушится на города и горы. Так говорят мне русские леса И камни поседевшие Европы. Родитель мой столетний Цадаса, Мой личный, тоже многолетний, опыт. На всех широтах, где солдаты спят, У каждого святого обелиска Беседует со мною старший брат, Хотя до Балашова и неблизко. И деревце, что посадил отец, Поднявшееся над степной могилой, Мне шепчет: «Приходи же наконец!» Не молкнет этот зов зеленокрылый. Есть кровная, испытанная связь, Надежная, как почта полевая, Она ни разу не оборвалась, Всех павших и живых соединяя. Гудит бессонный провод: «Не забудь!» И, связан с братом линией прямою, Я наконец-то отправляюсь в путь, В тот давний путь. Но нет отца со мною.

И снова лето полыхает в мире, Полдневным солнцем золотя листву. По неоглядной, многоводной шири Я к берегам саратовским плыву. На Волге дни большого урожая. Степь залита сиянием хлебов. Саратовцы, как друга, провожают Седого горца в город Балашов. Я вспоминаю — Пролетарской звали Ту улицу, где мы нашли с отцом Вместилище надежды и печали, Битком набитый госпитальный дом. Его уже не существует ныне, Туда идти, пожалуй, ни к чему. Скорей вперед, по всхолмленной равнине, На поклоненье к брату моему. Я ощущаю тайную тревогу: А что, коль там ни знака, ни следа? Как я пущусь в обратную дорогу, Как возвращусь я к родичам тогда? Но сам себя подбадриваю все же: «Расул, терять надежду не спеши, Могилу средь степного бездорожья Сумей найти по компасу души». Нашел, представьте! Вот деревня эта. Вот обмелевший к августу канал. А все ж при свете нынешнего лета Я памятное место не узнал. Все прежнее, но вроде все иное. Стара могила брата и нова. А может, от безжалостного зноя И от волненья кругом голова? Вот дерево, которое Гамзатом Посажено над холмиком родным. Оно ведь было крохотным когда-то, А ныне тень огромная под ним. А может, это не оно… Ведь рядом Расположилась тень ветвей других. Другие кроны не окинешь взглядом, Другие руки посадили их. Стволы взметнулись над степным простором, На солнце блещут камень и металл. Но где же та дощечка, на которой Отец родное имя начертал? Ужель она нигде не сохранилась? В зеленой раме трепетных ветвей Граненый обелиск недавно вырос Над прахом незабвенных сыновей. Как монумент утратам и победам, Он мирным солнцем ярко озарен. И высечено имя Магомеда На мраморе среди других имен. Сияют эти буквы золотые, Как чистый отблеск Вечного огня, Не выцветая, вопреки стихии Метельного иль грозового дня. Отец! Лежит лопата на могиле Все та же… И лопатой старой той Мы землю вкруг деревьев разрыхлили — Одно из них посажено тобой. Я, волю дав слезам своим обильным, Благоговейно, как послушный сын, Степную почву на холме могильном Смешал с землей моих крутых вершин. О мама, вновь я чист перед тобою. Я твой наказ исполнил до конца, Полив водою горной, ключевою Разросшееся дерево отца. Я из Цады привез надгробный камень. Обветренный, он темен и суров, Но обработан мудрыми руками Искуснейших аварских мастеров. Теперь я этот камень к обелиску Почтительно и скромно прислонил И многим братьям поклонился низко, Бессмертному содружеству могил. Установленье отчего обряда Не стал я даже в малом нарушать. Близ Балашова, близ родного брата Три дня, три ночи я провел опять. Незримые, в торжественном молчанье, Несли со мной почетный караул Собратья, земляки, односельчане, Весь Дагестан и милый мой аул. Сюда призвал я все свои дороги, Все горы, все поля, все воды рек, Все замыслы, искания, итоги, Весь мир тревожный, весь двадцатый век. Тут все сошлось — времен и странствий дали, Все океаны, все материки. И мы на этот раз не опоздали, Годам и расстояньям вопреки.

Где б ни был я, когда гляжу на встречных, Они похожи чем-то на меня. Картины их воспоминаний вечных, Как жаркий отблеск Вечного огня. Я обнимаю всю родню большую И снова слышу, трепетом объят: «Остановись, прохожий, здесь лежу я, Защитник правды, твой безвестный брат». Я подхожу к солдатским погребеньям. Мне камни постаментов говорят: «Остановись хотя бы на мгновенье, Здесь опочил твой незнакомый брат». Везде, где есть печальные холмы, На мой вопрос мне отвечают свято. — Куда идете? — На могилу брата. — Откуда? — Брата навестили мы. …Но есть среди живых, сказать по чести, И те, кто не достоин быть живым, — Убийцы, скрывшиеся от возмездья, Жестокие — опять неймется им. Они бесстыдно жаждут оправданья, Наглеют, мир сегодняшний кляня, Вынашивая подлое желанье — Лишить народы Вечного огня. Но это очищающее пламя Не погасить им силой никакой. Ни снежными ветрами, ни дождями, Ни бомбами, ни злобою людской. Ведь если факел памяти погаснет, Померкнет жизнь без этого огня. Окажется, что жертвы все напрасны, И ни тебя не будет, ни меня. Все обернется гибелью, разором, Цветенье мира превратится в хлам. Лавина смерти по земным просторам Прокатится, по рекам и полям. Так говорит моя живая совесть, Так утверждает мертвая зола, Так говорю я, завершая повесть, Что в сорок третьем начата была.

1 2