Братоубийцы
Шрифт:
– Ты не тронешь наше добро, командир? – спросил он плаксиво.
– Я не намерен торговаться! – заорал командир и отпихнул стариков к стене. – Мне такое старье не нужно. А нy-ка, к стенке!
Солдат Васос, с запавшими щеками, сутулый, с широкими мозолистыми ручищами, с маленькими печальными глазками, переминался, полный отчаяния, с ноги на ногу и не мог ни на что решиться. Только сегодня получил он письмо с нагоняем от четырех своих сестер, и сердце его было полно горечи.
0н вздохнул и сделал шаг вперед.
–
– Идешь с нами?
Васос проглотил комок в горле.
– Иду.
Еще трое солдат из семи отошли от стены. И первым – самый лучший, Стратис.
– Командир, – сказали они, – мы всегда были с тобой. Винтовки наши были в Кастелосе, но сердца – в горах. Мы пойдем с тобой.
Один из трех оставшихся солдат – мягкий, деликатный, в очках, Ниньос из Закинфа – выступил из строя.
– Командир, – сказал он, – я не иду с тобой. Не потому, что я не люблю жизнь, но потому, что мне стыдно. Мне стыдно подчиниться силе. Убей меня.
– Если бы тебе было стыдно, ты бы пошел с нами. Жаль мне твоей молодости.
– Я не подчиняюсь силе из уважения к человеческому достоинству, – спокойно ответил благородный закинфец и вернулся к стене.
Младший сын старого Мандраса Мильтос тяжело вздыхал и смотрел то на командира, то на ворота. Ах, если бы он был птицей и смог улететь. Было ему двадцать пять лет, неженатый, все девушки в деревне – его. Любил он вино, хорошо играл на тамбура18, каждое воскресение закладывал цветок за ухо и ходил по соседям, толстый, розовощекий, с кудрями, свешивающимися на лоб.
Вздыхал Мильтос, и мысли его устремлялись то к девушкам и к вину, то к чести, к родине, к героям, которые жертвуют жизнью и становятся бессмертными, и не знал, бедняга, что делать, не мог понять, где больше правды и что ему выбрать...
Командир, стоял перед ним и смотрел на него.
– Ну? – спросил он. – Решай. Пора.
Опустил голову юноша, залился краской. Веточка базилика, что дала ему вчера вечером девушка, еще свисала с уха.
– Я иду, командир, – сказал он и отошел от стены.
Старый Мандрас опустил голову, но ничего не сказал.
– К черту! – крикнули Мильтосу двое его братьев и плюнули в него.
Командир подошел к капитану. «Что с ним делать? Что с ним делать? – думал он, молча глядя на капитана. – Ничего я не могу с ним сделать, раз он не боится смерти».
Он повернулся к партизанам, те ждали, застыв в строю, с винтовками наготове.
– Готовы? – спросил он и поднял руку, чтобы отдать приказ.
Отец Янарос, прислонившись к стене, смотрел расширенными глазами, сердце у него рвалось на части. Он почувствовал, как задрожала в его ладони рука Невидимого. «Что ты дрожишь? И Ты боишься? – тихо сказал он Ему. – Ты боишься за меня? Мужайся, Иисусе!»
Поднял командир руку, чтобы отдать приказ.
– Ты их убьешь? – выговорил он, дрожа всем телом.
Командир обернулся, увидел его. Лицо у священника было мертвенно-бледным, рот перекошен, дыхание вырывалось из груди с мучительным хрипом.
– Да. Тому, кто мешает свободе, – смерть!
– Мешают свободе те, кто не дает другому иметь свое мнение! – возразил отец Янарос. – Где слово, что ты мне дал? Это и есть свобода, которую ты несешь?
– Не лезь в дела этого мира, старик! – раздраженно ответил командир.
– Мир этот и мир иной – одно. Обретаешь ли, теряешь ли этот мир – обретаешь или теряешь и иной. Я лезу в твои дела, потому что это и мои дела, командир. Я простираю руки над христианами, которых ты поставил к стенке, и говорю тебе: ты не убьешь их! Я не позволю тебе убить их, я, отец Янарос!
– Отойди-ка, старик, добром прошу! Если мы теперь дадим свободу всем, кто захочет, мы погибли! Мы будем уже не народ, а собачья свора. Не торопись, придет и свобода своим чередом. Она никогда не приходит первой, она приходит последней.
– Значит, тирания? – закричал старик, вскинув к небу руки. – Тирания, насилие и кнут? Так приходит свобода? Нет, нет, не принимаю этого! Я встану, пойду по деревням, я буду кричать: тираны и вы, подлецы и вы, проклятые враги народа!
– Молчи! А то и тебя поставлю к стенке!
– Я всегда у стенки, мой милый. С того часа, как увидел Истину, только и жду пули. И с радостью приму!
Комиссар, все это время сидевший, как на горящих углях, не мог уже сдерживаться. Он вскочил, схватил старика за горло.
– Не кричи, поп! Думаешь, посмотрим на твою черную юбку? Да я тебе сейчас шею сверну, сволочь!
– А ты меня не стращай, “красношапочник”, – ответил священник. – Смерть – пугало только для неверующих. А я верую в Бога и смерти не боюсь. Я уже вырыл себе могилу – вот она, перед тобой, и высек на могильном камне: «Смерть, я не боюсь, тебя!»
– Убью, козел, молчи! – рявкнул комиссар.
Подскочило несколько партизан, они окружили старика, рванули с плеч винтовки.
– Можете убить меня. На здоровье! У вас есть винтовки, и вы думаете, что есть и право. Убейте меня. Вы убьете последнего свободного человека, но свободы не убьете. Камышом станет мой голос, свирелью станет и будет петь Гимн. Да, да, не смейтесь: будет петь Гимн Свободе – в пустыне. И понемногу все камыши станут голосами и запоют со мной!
Он подошел к стене и встал рядом с капитаном.