Братская ГЭС, Евтушенко Евгений Александрович

Братская ГЭС

7.00 + -

рейтинг книги

Шрифт:

МОЛИТВА ПЕРЕД ПОЭМОЙ

Поэт в России - больше чем поэт. В ней суждено поэтами рождаться лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства, кому уюта нет, покоя нет. Поэт в ней - образ века своего и будущего призрачный прообраз. Поэт подводит, не впадая в робость, итог всему, что было до него. Сумею ли? Культуры не хватает... Нахватанность пророчеств не сулит... Но дух России надо мной витает и дерзновенно пробовать велит. И, на колени тихо становясь, готовый и для смерти и победы, прошу смиренно помощи у вас, великие российские поэты... Дай, Пушкин, мне свою певучесть, свою раскованную речь, свою пленительную участь - как бы шаля, глаголом жечь. Дай, Лермонтов, свой желчный взгляд, своей презрительности яд и келью замкнутой души, где дышит, скрытая в тиши, недоброты твоей сестра - лампада тайного добра. Дай, Некрасов, уняв мою резвость, боль иссеченной музы твоей - у парадных подъездов, у рельсов и в просторах лесов и полей. Дай твоей неизящности силу. Дай мне подвиг мучительный твой, чтоб идти, волоча всю Россию, как бурлаки идут бечевой. О, дай мне, Блок, туманность вещую и два кренящихся крыла, чтобы, тая загадку вечную, сквозь тело музыка текла. Дай, Пастернак, смещенье дней, смущенье веток, сращенье запахов, теней с мученьем века, чтоб слово, садом бормоча, цвело и зрело, чтобы вовек твоя свеча во мне горела. Есенин, дай на счастье нежность мне к березкам и лугам, к зверью и людям и ко всему другому на земле, что мы с тобой так беззащитно любим Дай, Маяковский, мне глыбастость, буйство, бас, непримиримость грозную к подонкам, чтоб смог и я, сквозь время прорубаясь, сказать о нем товарищам потомкам.

ПРОЛОГ

За тридцать мне. Мне страшно по ночам. Я простыню коленями горбачу, лицо топлю в подушке, стыдно плачу, что жизнь растратил я по мелочам, а утром снова так же ее трачу. Когда б вы знали, критики мои, чья доброта безвинно под вопросом, как ласковы разносные статьи в сравненье с моим собственным разносом, вам стало б легче, если в поздний час несправедливо мучит совесть вас. Перебирая все мои стихи, я вижу: безрассудно разбазарясь, понамарал я столько чепухи... а не сожжешь: по свету разбежалась. Соперники мои, отбросим лесть и ругани обманчивую честь. Размыслим-ка над судьбами своими. У нас у всех одна и та же есть болезнь души. Поверхностность ей имя. Поверхностность, ты хуже слепоты. Ты можешь видеть, но не хочешь видеть. Быть может, от безграмотности ты? А может, от боязни корни выдрать деревьев, под которыми росла, не посадив на смену ни кола?! И мы не потому ли так спешим, снимая внешний слой лишь на полметра, что, мужество забыв, себя страшим самой задачей - вникнуть в суть предмета? Спешим... Давая лишь полуответ, поверхностность несем, как сокровенья, не из расчета хладного, - нет, нет!
– а из инстинкта самосохраненья. Затем приходит угасанье сил и неспособность на полет, на битвы, и перьями домашних наших крыл подушки подлецов уже набиты... Метался я... Швыряло взад-вперед меня от чьих-то всхлипов или стонов то в надувную бесполезность од, то в ложную полезность фельетонов. Кого-то оттирал всю жизнь плечом, а это был я сам. Я в страсти пылкой, наивно топоча, сражался шпилькой, где следовало действовать мечом. Преступно инфантилен был мой пыл. Безжалостности полной не хватало, а значит, полной жалости... Я был как среднее из воска и металла и этим свою молодость губил. Пусть каждый входит в жизнь под сим обетом: помочь тому, что долженствует цвесть, и отомстить, не позабыв об этом, всему тому, что заслужило месть! Боязнью мести мы не отомстим. Сама возможность мести убывает, и самосохранения инстинкт не сохраняет нас, а убивает. Поверхностность - убийца, а не друг, здоровьем притворившийся недуг, опутавший сетями обольщений... На частности разменивая дух, мы в сторону бежим от обобщений. Теряет силы шар земной в пустом, оставив обобщенья на потом. А может быть, его незащищенность и есть людских судеб необобщенность в прозренье века, четком и простом?! ...Я ехал по России вместе с Галей, куда-то к морю в «Москвиче» спеша от всех печалей... Осень русских далей пообок золотела все усталей, листами под покрышками шурша, и отдыхала за рулем душа. Дыша степным, березовым, соснистым, в меня швырнув немыслимый массив, на скорости за семьдесят, со свистом, Россия обтекала наш «Москвич». Россия что-то высказать хотела и что-то понимала, как никто. Она «Москвич» вжимала в свое тело и втягивала в самое нутро. И, видимо, с какою-то задумкой, скрывающей до срока свою суть, мне подсказала сразу же за Тулой на Ясную Поляну повернуть. И вот в усадьбу, дышащую ветхо, вошли мы, дети атомного века, спешащие, в нейлоновых плащах, и замерли, внезапно оплошав. И, ходоков за правдою потомки, мы ощутили вдруг в минуту ту все те же, те же на плечах котомки и тех же ног разбитых босоту. Немому повинуясь повеленью, закатом сквозь листву просквожены, вступили мы в тенистую аллею по имени «Аллея Тишины». И эта золотая просквоженность, не удаляясь от людских недоль, снимала суету, как прокаженность, и, не снимая, возвышала боль. Боль, возвышаясь, делалась прекрасной, в себе соединив покой и страсть, и дух казался силою всевластной, но возникал в душе вопрос бесстрастный - и так ли уж всевластна эта власть? Добились ли каких-то изменений все те, кому от нас такой почет, чей дух обширней наших измерений? Добились? Или все как встарь течет? А между тем - усадьбы той хозяин, невидимый, держал нас на виду и чудился вокруг: то проскользая седобородым облаком в пруду, то слышался своей походкой крупной в туманности дымящихся лощин, то часть лица являл в коре огрублой, изрезанной ущельями морщин. Космато его брови прорастали в дремучести бурьянной на лугу, и корни на тропинках проступали, как жилы на его могучем лбу. И, не ветшая, - царственно древнея, верша вершинным шумом колдовство, вокруг вздымались мощные деревья, как мысли неохватные его. Они стремились в облака и недра, шумели все грознее и грозней, и корни их вершин росли из неба, вглубь уходя вершинами корней... Да, ввысь и вглубь - и лишь одновременно! Да, гениальность - выси с глубью связь!.. Но сколькие живут все так же бренно, в тени великих мыслей суетясь... Так что ж, напрасно гениям горелось во имя изменения людей? И, может быть, идей неустарелость - свидетельство бессилия идей? Который год уже прошел, который, а наша чистота, как во хмелю, бросается Наташею Ростовой к лжеопыту - повесе и вралю! И вновь и вновь - Толстому в укоренье - мы забываем, прячась от страстей, что Вронский - он черствее, чем Каренин, в мягкосердечной трусости своей. А сам Толстой? Собой же поколеблен, он своему бессилью не пример, - беспомощно метавшийся, как Левин, в благонаивном тщанье перемен?.. Труд гениев порою их самих пугает результатом подсомненным, но обобщенья каждого из них, как в битве, - сантиметр за сантиметром. Три величайших имени России пусть нас от опасений оградят. Они Россию заново родили и заново не раз ее родят. Когда и безъязыко и незряче она брела сквозь плети, батожье, явился Пушкин просто и прозрачно, как самоосознание ее. Когда она усталыми глазами искала своих горестей исток, - как осмысленье зревшего сознанья, пришел Толстой, жалеюще-жесток, но - руки заложив за ремешок. Ну, а когда ей был неясен выход, а гнев необратимо вызревал, - из вихря Ленин вырвался, как вывод, и, чтоб ее спасти, ее взорвал! Так думал я запутанно, пространно, давно оставив Ясную Поляну и сквозь Россию мчась на «Москвиче» с любимой, тихо спящей на плече. Сгущалась ночь, лишь слабо розовеясь по краешку... Летели в лоб огни. Гармошки заливались. Рыжий месяц заваливался пьяно за плетни. Свернув куда-то в сторону с шоссе, затормозил я, разложил сиденья, и мы поплыли с Галей в сновиденья сквозь наважденья звезд - щека к щеке... Мне снился мир без немощных и жирных, без долларов, червонцев и песет, где нет границ, где нет правительств лживых, ракет и дурно пахнущих газет. Мне снился мир, где все так первозданно топорщится черемухой в росе, набитой соловьями и дроздами, где все народы в братстве и родстве, где нет ни клеветы, ни поруганий, где воздух чист, как утром на реке, где мы живем, навек бессмертны, с Галей, как видим этот сон - щека к щеке... Но пробудились мы... «Москвич» наш дерзко стоял на пашне, ткнувшийся в кусты. Я распахнул продрогнувшую дверцу, и захватило дух от красоты. Над яростной зарею, красной, грубой, с цигаркой, сжатой яростно во рту, вел самосвал парнишка стальнозубый, вел яростно на яростном ветру. И яростно, как пламенное сопло, над чернью пашен, зеленью лугов само себя выталкивало солнце из яростно вцепившихся стогов. И облетали яростно деревья, и, яростно скача, рычал ручей, и синева, алея и ярея, качалась очумело от грачей. Хотелось так же яростно ворваться, как в ярость, в жизнь, раскрывши ярость крыл... Мир был прекрасен. Надо было драться за то, чтоб он еще прекрасней был! И снова я вбирал, припав к баранке, в глаза неутолимые мои Дворцы культуры. Чайные. Бараки. Райкомы. Церкви. И посты ГАИ. Заводы. Избы. Лозунги. Березки. Треск реактивный в небе. Тряск возков. Глушилки. Статуэтки-переростки доярок, пионеров, горняков. Глаза старух, глядящие иконно. Задастость баб. Детишек ералаш. Протезы. Нефтевышки. Терриконы, как груди возлежащих великанш. Мужчины трактора вели. Пилили. Шли к проходной, спеша потом к станку. Проваливались в шахты. Пиво пили, располагая соль по ободку. А женщины кухарили. Стирали. Латали, успевая все в момент. Малярили. В очередях стояли. Долбили землю. Волокли цемент. Смеркалось вновь. «Москвич» был весь росистый. и ночь была звездами всклень полна, а Галя доставала наш транзистор, антенну выставляя из окна. Антенна упиралась в мирозданье. Шипел транзистор в Галиных руках. Оттуда, не стыдясь перед звездами, шла бодро ложь на стольких языках! О, шар земной, не лги и не играй! Ты сам страдаешь - больше лжи не надо! Я с радостью отдам загробный рай, чтоб на земле поменьше было ада! Машина по ухабам бултыхалась. (Дорожники, ну что ж вы, стервецы!) Могло казаться, что вокруг был хаос, но были в нем «начала» и «концы». Была Россия - первая любовь грядущего... И в ней, вовек нетленно, запенивался Пушкин где-то вновь, загустевал Толстой, рождался Ленин. И, глядя в ночь звездастую, вперед, я думал, что в спасительные звенья связуются великие прозренья и, может, лишь звена недостает... Ну что же, мы живые. Наш черед.

МОНОЛОГ ЕГИПЕТСКОЙ ПИРАМИДЫ

Я - египетская пирамида. Я легендами перевита. И писаки меня разглядывают, и музеи меня раскрадывают, и ученые возятся с лупами, пыль пинцетами робко сколупывая, и туристы, потея, теснятся, чтоб на фоне бессмертия сняться. Отчего же пословицу древнюю повторяют феллахи и птицы, что боятся все люди времени, а оно - пирамид боится! Люди, страх вековой укротите! Стану доброй, только молю: украдите, украдите, украдите память мою! Я вбираю в молчанье суровом всю взрывную силу веков. Кораблем космическим с ревом отрываюсь я от песков. Я плыву марсианским таинством над землей, над людьми-букашками, лишь какой-то туристик болтается, за меня зацепившись подтяжками. Вижу я сквозь нейлонно-неоновое: государства лишь внешне новы. Все до ужаса в мире не новое - тот же древний Египет - увы! Та же подлость в ее оголтении. Те же тюрьмы - только модерные. То же самое угнетение, только более лицемерное. Те же воры, жадюги, сплетники, торгаши... Переделать их! Дудки! Пирамиды недаром скептики. Пирамиды - они не дуры. Облака я углами раздвину и прорежусь, как призрак, из них. Ну-ка, сфинкс под названием Россия, покажи свой таинственный лик! Вновь знакомое вижу воочию - лишь сугробы вместо песков. Есть крестьяне, и есть рабочие, и писцы - очень много писцов. Есть чиновники, есть и армия. Есть, наверное, свой фараон. Вижу знамя какое-то... Алое! А, - я столько знавала знамен! Вижу, здания новые грудятся, вижу, горы встают на дыбы. Вижу, трудятся... Невидаль - трудятся! Раньше тоже трудились рабы... Слышу я - шумит первобытно их тайгой называемый лес. Вижу что-то... Никак, пирамида! «Эй, ты кто?» «Я - Братская ГЭС». «А, слыхала: ты первая в мире и по мощности, и т.п. Ты послушай меня, пирамиду. Кое-что расскажу я тебе. Я, египетская пирамида, как сестре, тебе душу открою. Я дождями песка перемыта, но еще не отмыта от крови. Я бессмертна, но в мыслях безверье, и внутри все кричит и рыдает. Проклинаю любое бессмертье, если смерти - его фундамент! Помню я, как рабы со стонами волокли под плетями и палками, поднатужась, глыбу стотонную по песку на полозьях пальмовых. Встала глыба... Но в поисках выхода им велели без всякой запинки для полозьев ложбинки выкопать и ложиться в эти ложбинки. И ложились рабы в покорности под полозья: так бог захотел... Сразу двинулась глыба по скользкости их раздавливаемых тел. Жрец являлся... С ухмылкой пакостной озирая рабов труды, волосок, умащеньями пахнущий, он выдергивал из бороды. Самолично он плетью сек и визжал: «Переделывать, гниды!» - если вдруг проходил волосок между глыбами пирамиды. И - наискосок в лоб или висок: «Отдохнуть часок? Хлеба хоть кусок? Жрите песок! Пейте сучий сок! Чтоб - ни волосок! Чтоб - ни волосок!» А надсмотрщики жрали, толстели и плетьми свою песню свистели.

ПЕСНЯ НАДСМОТРЩИКОВ

Мы надсмотрщики, мы - твои ножки, трон. При виде нас морщится брезгливо фараон. А что он без нас? Без наших глаз? Без наших глоток? Без наших плеток? Плетка - лекарство, хотя она не мед. Основа государства - надсмотр, надсмотр. Народ без назидания работать бы не смог. Основа созидания - надсмотр, надсмотр. И воины, раскиснув, бежали бы, как сброд. Основа героизма - надсмотр, надсмотр. Опасны, кто задумчивы. Всех мыслящих - к закланью. Надсмотр за душами важней, чем над телами. Вы что-то загалдели? Вы снова за нытье? Свободы захотели? А разве нет ее? (И звучат не слишком бодро голоса: «Есть! Есть!» - то ли есть у них свобода, то ли хочется им есть!) Мы - надсмотрщики. Мы гуманно грубые. Мы вас бьем не до смерти, для вашей пользы, глупые. Плетками по черным спинам рубя, внушаем: «Почетна работа раба». Что о свободе грезить? Имеете вы, дурни, свободу - сколько влезет молчать, о чем вы думаете. Мы - надсмотрщики. С нас тоже пот ручьем. Рабы, вы нас не можете упрекнуть ни в чем. Мы смотрим настороженно. Мы псы - лишь без намордников. Но ведь и мы, надсмотрщики, - рабы других надсмотрщиков. А над рабами стонущими, - раб Амона он - надсмотрщик всех надсмотрщиков, наш бедный фараон.

П и р а м и д а п р о д о л ж а е т:

Но за рабство рабы не признательны. Несознательны рабы, несознательны. Им не жалко надсмотрщиков, рабам, им не жалко фараона, рабам, - на себя не хватает жалости. И проходит стон по рядам, стон усталости.

ПЕСНЯ РАБОВ

Мы рабы... Мы рабы... Мы рабы... Как земля, наши руки грубы. Наши хижины - наши гробы. Наши спины тверды, как горбы. Мы животные. Мы для косьбы, молотьбы, а еще городьбы пирамид, - возвеличить дабы фараонов надменные лбы. Вы смеетесь во время гульбы среди женщин, вина, похвальбы, ну а раб - он таскает столбы и камней пирамидных кубы. Неужели нет сил для борьбы, чтоб когда-нибудь встать на дыбы? Неужели в глазах голытьбы - предначертанность вечной судьбы повторять: «Мы рабы... Мы рабы...»?

П и р а м и д а п р о д о л ж а е т:

А потом рабы восставали, фараонам за все воздавали, их швыряли под ноги толп... А какой из этого толк? Я, египетская пирамида, говорю тебе, Братская ГЭС: столько в бунтах рабов перебито, но не вижу я что-то чудес. Говорят, уничтожено рабство... Не согласна: еще мощней рабство всех предрассудков классовых, рабство денег, рабство вещей. Да, цепей старомодных нет, но другие на людях цепи - цепи лживой политики, церкви и бумажные цепи газет. Вот живет человечек маленький. Скажем, клерк. Собирает он марки. Он имеет свой домик в рассрочку. Он имеет жену и дочку. Он в постели начальство поносит, ну а утром доклады подносит изгибаясь, кивает: «Йес...» Он свободен, Братская ГЭС! Ты жестоко его не суди. Бедный малый, он раб семьи. Ну а вот в президентском кресле человечек другой, и если, предположим, он даже не сволочь, что он сделать хорошего сможет? Ведь, как трон фараона, без новшеств кресло - в рабстве у собственных ножек. Ну а ножки - те, кто поддерживают и когда им надо, придерживают. Президенту надоедает, что над ним чье-то «надо!» витает, но бороться поздно: в их лести кулаки увязают, как в тесте. Президент сопит обессиленно: «Ну их к черту! Все опостылело...» Гаснут в нем благородные страсти... Кто он? Раб своей собственной власти. Ты подумай, Братская ГЭС, в скольких людях - забитость, запуганность. Люди, где ваш хваленый прогресс? Люди, люди, как вы запутались! Наблюдаю гранями строгими и потрескавшимися сфинксами за великими вашими стройками, за великими вашими свинствами. Вижу: дух человеческий слаб. В человеке нельзя не извериться. Человек - по природе раб. Человек никогда не изменится. Нет, отказываюсь наотрез ждать чего-то... Прямо, открыто говорю это, Братская ГЭС, я, египетская пирамида.

МОНОЛОГ БРАТСКОЙ ГЭС

Пирамида, я дочь России, непонятной тебе земли. Ее с детства плетьми крестили, на клочки разрывали, жгли. Ее душу топтали, топтали, нанося за ударом удар, печенеги, варяги, татары и свои - пострашнее татар. И лоснились у воронов перья, над костьми вырастало былье, и сложилось на свете поверье о великом терпенье ее. Прославлено терпение России. Оно до героизма доросло. Ее, как глину, на крови месили, ну, а она терпела, да и все. И бурлаку, с плечом, протертым лямкой, и пахарю, упавшему в степи, она шептала с материнской лаской извечное: «Терпи, сынок, терпи...» Могу понять, как столько лет Россия терпела голода и холода, и войн жестоких муки нелюдские, и тяжесть непосильного труда, и дармоедов, лживых до предела, и разное обманное вранье, но не могу осмыслить: как терпела она само терпение свое?! Есть немощное, жалкое терпенье. В нем полная забитость естества, в нем рабская покорность, отупенье... России суть совсем не такова. Ее терпенье - мужество пророка, который умудренно терпелив. Она терпела все... Но лишь до срока, как мина. А потом случался взрыв!

П р е р в а л а п и р а м и д а:

Я против всяких взрывов... Навиделась я! Колют, рубят, а много ли проку? Только кровь проливается зря!

Б р а т с к а я Г ЭС п р о д о л ж а е т:

Зря? Зову я на память прошлое, про себя повторяя вновь строки вещие: "...Дело прочно, когда под ним струится кровь». И над кранами, эстакадами, пирамида, к тебе сквозь мошку поднимаю ковшом экскаватора в кабаках и боярах Москву. Погляди-ка: в ковше над зубьями золотые торчат купола. Что случилось там? Что насупленно раззвонились колокола?

1 2 3 4