Братство дороги
Шрифт:
– Судья – Арка, выборщик Джон. – Эйвери, проталкивая слова сквозь стиснутые зубы, сердито взглянул на меня так, будто это моя ладонь отпечаталась на его лице.
– Арка. – Выборщик Джон кивнул, переводя взгляд с одного мужчины на другого. – Судья – Арка. Не ты, не я. Арка говорит за небеса. – Он проехал между нами. – И если этот человек или этот мальчишка – Выбранные, они станут вашими братьями!
И вот мы идем вдвоем, промокшие, замерзшие, избитые. Идем в гору, на суд, связанные и подгоняемые дубинкой Эйвери, а остальные четверо следят, чтобы мы не сделали и шага в сторону.
Опустив голову, я осторожно
– Если ты окажешься Выбранным, то будешь ездить со мной, – сказал он.
– А если нет? – пробасил нубанец.
– Не будешь.
Вот и все, что требовалось, для того, чтобы стать одним из знаменитых своей преданностью и дисциплиной Выбранных – тех, кто внушал страх всем северным графствам Орланта. Людей хватали без разбора прямо на дороге и тайно судили, не руководствуясь ничем, кроме одобрения некой Арки, которая, без сомнения, является реликвией Зодчих, непостижимой игрушкой, пережившей войну.
Вода сбегает ручьями меж моих сапог, окрашивая потертую кожу черным.
– Черт!
Крик Эйвери переходит во что-то нечленораздельное, когда он поскальзывается и падает. Ему не помогает даже дубинка. Он распластывается на склоне холма и мгновение лежит, не понимая, что случилось. Когда же начинает подниматься, я прыгаю вперед и, перенеся весь вес на колено, наваливаюсь ему сзади на шею. Звук ломаемого позвоночника растворяется в дожде. Упершись связанными руками в его спину, мне удается встать раньше, чем остальные успевают до меня добраться. Эйвери не встает, не двигается и не стонет.
Чьи-то грубые руки оттаскивают меня, лезвие у горла холоднее ветра. Джон стоит передо мной, в его остекленевших глазах, непривычных к подобным эмоциям, намек на потрясение.
– Ты убил его! – кричит он. Пальцы на рукояти меча сжимаются и разжимаются не переставая.
– Так кто судья? – кричу я в ответ, и из моего горла рвется наружу смех.
До девяти лет я спал глубоко в мечтах, что закрывают нас от мира. Тернии разбудили меня. Открыли мне резкий вкус новых истин. Удерживали, пока умирал мой младший брат, и бесконечно долго не отпускали из своих объятий, пока люди моего дяди убивали мать. Я проснулся злым на весь мир, намеренным вернуть больше боли, чем получил.
– Я готов встретиться с Аркой и выслушать ее решение, – сказал я. – Потому что, если ее устами говорит само небо, мне есть, что ему ответить.
Глубоко в гряде облаков рикошетит молния, заставляя грозовые тучи светиться, и на одно биение сердца озаряет склоны светом. Молотит дождь, обжигая ледяным холодом, но я горю от воспоминаний о терниях и лихорадке, которую шипы вложили в мою кровь. Ливню не смыть моих грехов, эти пятна не отмыть водой. Горечь ран от терний уже не подсластить. Но небесная Арка ждет, и мне вдруг сильно хочется, чтобы она молвила обо мне.
Рука на мече Джона конвульсивно разжимается.
– Вперед.
Короткий кивок, брызги, и он уходит дальше. Я иду следом, уже в нетерпении, подъем больше не кажется таким крутым. Только нубанец оглядывается на Эйвери – тот все еще лежит в обнимку со склоном, – а затем бросает на меня настороженный взгляд, в котором ничего нельзя прочесть. Блеск моей маленькой победы меркнет, и уже не первый раз не слова нубанца, а его молчание заставляет меня пожелать стать лучше, чем я есть.
Другой Выбранный занимает место замыкающего конвоира. Греб – так они его зовут.
– Смотри под ноги, – говорю я. – Тут становится скользко.
Мы переваливаем через вершину гребня и начинаем спускаться в тень долины. Пронзительные стоны ветра смолкают до жалобного воя. Света не так много, но внизу, где по склону змеится тропа, я замечаю что-то неладное.
Я останавливаюсь, и Греб, ткнувшись в меня, разражается бранью.
– Там что-то не так с дождем.
Я всматриваюсь. Кажется, что на широком участке дождь падает слишком медленно, капли зависают над землей и образуют серую пелену падающей воды.
– Медленное время, – говорит Джон, не поворачиваясь и не повышая голоса.
Греб пинает меня по икре, и я иду дальше. Я слышал о медленном времени. Его клочья разбросаны по Аркадским горам – отголоски тех дней, когда Зодчие разрушили мир. Когда мир разлетается на осколки, всегда оказывается, что появились новые правила. У них был День Тысячи Солнц. У меня были тернии.
Я следую за нубанцем внутрь участка медленного времени – полосы в два-три ярда шириной. Снаружи кажется, что дождь падает свободно. При входе в это место окружение меняется, словно все нормально только там, где я иду. Впереди и позади дождь долбит землю так, словно каждую каплю выпустили из баллисты и она может пробить отверстие в броне. Мы проходим участок насквозь. Греб все еще с трудом продвигается, по-прежнему позади меня, медленно, как уличный мим, даже еще медленнее, пока не выбирается наружу и не начинает ускоряться. Медленное время прилипает к нему, не желая выпускать пленника. Даже на расстоянии в десять ярдов оно все еще цепляется за его кожу, но наконец он идет с нами в одном темпе.
Мы движемся вперед, и за выступом скалы открывается странное зрелище. Как если бы пузырь из прозрачного стекла, почти невидимого, пересекал склон горы. Дождь стекает с него, увлекаемый со своего обычного пути невидимыми течениями. В центре полусферы, у самой земли, манит обещанием бриллиантов голубой свет. А над ним возвышаются статуи.
– Идиоты. – Джон машет в их сторону рукой, когда мы проходим мимо. – Я могу понять, как в ловушку попался первый, но остальные семеро?
Мы уже достаточно близко, чтобы увидеть, что это не статуи. Восемь путников, тот, что ближе всех к голубому свечению, одет так, словно сошел с какой-нибудь пыльной масляной картины, которые развешивают на стенах в замках. Они как мушки в янтаре, как мотыльки, привлеченные светом огня, в котором мы все сгораем. Какой мир будет ждать их, когда они надумают вернуться?
– И что, во всех ли пузырях времени есть такой наглядный предостерегающий огонек в центре? – вслух интересуюсь я, но никто не отвечает.
Я оглядываюсь еще раз, пока они окончательно не скрываются из поля зрения. Все они хранятся там как воспоминания о прошлом, а снаружи пробегают дни и месяцы. У меня в голове есть свои пузыри времени – места, в которые я возвращаюсь вновь и вновь.
Когда я в первый раз убил человека и оставил Зал Исцеления в огне, боль в ранах от яда терний была нестерпимой. Меня нашел отец Гомст. Память переносит меня на крышу башни, свесившись с края которой я разглядываю закручивающиеся языки пламени внизу и огни фонарей охотящейся на меня отцовской охраны. Мы стоим на башне, вдвоем, скованные минутами ожидания. Я часто возвращаюсь к этому моменту, в очередной раз пытаясь понять, и ничего не получается.