Братья Витальеры
Шрифт:
Пока Герман Хозанг, впервые надев меч, который был положен ему как ратсгеру, в сопровождении стражника проходил недолгий путь до ратуши, он был полон решимости и уверенности в победе, как полководец, который стоит во главе сильного войска и ведёт его в битву за правое дело. И только одно заботило Хозанга: что он не имел возможности заранее договориться с Карстеном Сарновым о совместной борьбе.
Когда Герман Хозанг вошёл в зал заседаний, к его удивлению, все ратсгеры и оба бургомистра были на местах, и заседание, казалось, было в полном разгаре. Ему было предоставлено место в третьем ряду, среди «уже не раз заседавших»; жалко, не рядом с Сарновым. Ратсгеры сидели на своих стульях с высокими спинками, украшенными богатой резьбой с различными завитушками. Стулья располагались прямоугольником. Напротив двери на ещё более широких стульях, с ещё более высокими спинками сидели бургомистр Бертрам Вульфлам и второй бургомистр
Бургомистр Вульфлам спокойно и убедительно говорил о возведении сооружений гавани. Чем дольше он говорил, тем больше возмущался Хозанг. Его, как преступника, извлекли из дома, когда уже шло заседание. И он готов был, как только бургомистр закончит, бросить магистрату свои обвинения. Он искал возможности встретиться взглядом с Карстеном Сарновым, тот между тем, кажется, не испытывал такого желания и неотступно смотрел на бургомистра. Огромен был этот Вульфлам, на голову выше любого из других Вульфламов. Но старый Вульфлам с годами стал тучен, грудь его выпячивалась, как латы, огромный живот делал его похожим на великана, которому стоит просто махнуть рукой, чтобы сразить противника. Его сын носил «вульфламовские усы», как называли свисающие по обе стороны рта монгольские усы. У старого же Вульфлама была пышная, буйно разросшаяся, ярко рыжая окладистая борода, которая закрывала половину лица и спадала на могучую грудь. Ему было около семидесяти, однако тёмные волосы, выбивающиеся из-под покрывавшего огромную голову берета, ещё не тронула седина. В глазах, смотревших из-под кустистых бровей, было достаточно спокойствия, рассудительности и властности. Несмотря на всю ненависть и отвращение, которое чувствовал Хозанг к бургомистру, внешний вид этого патриция действовал и на него подавляюще. И никто бы не подумал, что этот могучий, прямо таки величественный человек жаден до золота, упивается убийством, одержим жаждой власти. Казалось, яд, нож, пытка и все, что свойственно хищной волчьей натуре, — понятия, несовместимые с ним.
Хозанг очнулся от своих мыслей, когда начал говорить Николаус Зигфрид, второй бургомистр. Он был среднего роста, но рядом с Бертрамом Вульфламом он казался маленьким и хилым, хотя был просто строен и худощав. Его узкое сухое лицо казалось как бы приплюснутым, потому что лоб был очень покат. Лет на десять моложе Вульфлама, он выглядел лет на десять старше, потому что был сед, а под усталыми глазами набухли мешки. Если у старого Вульфлама голос был низкий, грубый, отчётливый, то у этого он был высокий, визгливый и неприятный.
С каким вниманием стал слушать Хозанг, когда разобрал, о чем говорит бургомистр Зигфрид! О весьма прискорбном происшествии докладывал он, о происшествии, которое единожды произошло за всю историю города, и да будет воля господня, чтобы оно и осталось единственным. Он сожалел, что долг бургомистра заставляет его выполнять эту неприятную задачу. Он просил господ ратсгеров отнестись к нему поэтому снисходительно.
— Речь идёт о члене магистрата господине Германе Хозанге.
Хозанг медленно и тяжело поднялся.
— Что такое? — спросил он и посмотрел вокруг.
В голове его все смешалось. Он почувствовал, как по его телу разливается холод. Что за спектакль здесь разыгрывается? Какое над ним затевается издевательство? И ещё этот стражник. Не провожатый, а охрана! На него смотрели, как на пленника. Хозанг взглянул на Бертрама Вульфлама, несомненно, зачинщика этой новой подлости. Тот невозмутимо читал бумагу и только иногда бросал украдкой взгляд на членов магистрата. «Хочет опередить, хочет не дать мне говорить, не хочет отчитываться, решил заткнуть мне рот». Это все Хозанг понял в один момент. Ему бы надо прямо крикнуть об этом, но он стоял молча, словно оцепенел в ожидании. Какое же новое преступление задумал против него Вульфлам?
Меха?
О, бог мой, речь идёт о мехах, бургомистр Зигфрид беспрерывно говорит о каких-то мехах, недоумевал Хозанг. Что за меха? Это же неслыханный позор, если торговец использует своё положение в магистрате для того, чтобы обойти закон города и извлечь выгоду.
— Говорите яснее! — крикнул Хозанг.
— Он хочет ясности, вы слышите? Хозанг хочет ясности! — завопил бургомистр Зигфрид и захлебнулся собственным криком.
Хозанг наконец понял, что речь идёт о провозе четырехсот шкурок пушнины, среди которых сорок представляли собой особенную ценность и стоили всех остальных мехов, что его обвиняют в нарушении новых законов города о пошлинах, в которых предусматривалась строгая ответственность за провоз именно таких дорогих мехов.
— Это порочит облик торговцев в глазах народа! — неистовствовал
— Я ничего не знаю об этом! — воскликнул Хозанг. — Я сейчас же постараюсь все выяснить!
— Мы тоже, — прокаркал Николаус Зигфрид. — И мы не только постараемся, мы уже выяснили!
— Ратсгеры! — крикнул Хозанг. — Это ложь, подлая клевета! Это козни моих врагов в магистрате!..
Он хотел атаковать Вульфлама, но не смог, потому что его слова вызвали бурное возмущение. Подобных слов ещё не произносили в этих стенах. Личные нападки до сих пор не имели места в магистрате и были недопустимы. Вместо яростного нападения ему надо было подумать о серьёзной защите. На него напали, и ему нужно было найти способ защититься, но он не находил его.
Бургомистр Зигфрид крикнул:
— Слово ратсгеру Карстену Сарнову!
Тотчас все смолкли и смотрели на мясника, который совсем не просил слова, но точно знал, чего от него ждут.
— Вот это правильно, — крикнул седовласый ратсгер Йоган Тильзен.
И Герман Хозанг был ошеломлён этой репликой и посмотрел на своего единомышленника.
Мясник проявил себя испытанным дипломатом; он защищал Хозанга и в то же время поддерживал бургомистра Зигфрида. Он характеризовал Германа Хозанга как до сих пор безупречного человека и в то же время отмечал, что тяжёлое обвинение бургомистра нельзя, как он считает, так легко отмести без тщательного расследования. Он сказал, что бургомистр совершенно прав, что купец, который заседает в магистрате, должен быть в своих сделках вдвойне, втройне безупречен и безусловно выполнять законы, установленные магистратом. Случай с купцом Хозангом, по его мнению, требовал тщательного расследования. До окончания расследования нельзя выносить окончательного решения. Он сам человек новый в магистрате, однако считает, что нужно всегда придерживаться закона и быть честным.
Эта речь была выслушана очень внимательно. Герман Хозанг потребовал слова. В этом ему было отказано. Он опустил голову, мужество покинуло его.
До суда он был заключён под домашний арест, что не ущемляло его чести. Это означало, что, пока идёт расследование, он не может покидать свой дом и не может никого принимать.
В МОРЕ
Стотонная когга «Санта Женевьева», недлинная, широкая, высоко поднималась над водой; её похожие на башни нос и корма были почти одинаковой высоты, между ними словно проваливалась средняя палуба. Экипаж когги состоял из тридцати шести человек, включая пристера — священника. Бушприт [40] корабля украшала деревянная наяда, которую матросы называли «святой». Фальшборт [41] из тёмного кипариса был окован медью. Клаусу этот корабль представлялся самым прекрасным на свете. И порядок на борту казался ему образцовым. В корме находился салон капитана с великолепным видом на море. Там же, в одной каюте, помещались рулевой, корабельный священник и цирюльник, в ахтерпике была кладовая оружия и камбуз. Остальные обитатели судна жили в низком кубрике, в носовой части: тридцать человек в помещении такого размера, что каждому едва хватало места для сна. Спали на голой палубе. Но разве это могло огорчить Клауса? Он знал корабли, на которых матросы даже крыши не имели над головой и спали под открытым небом. Ему отвели место у самого входа в кубрик, конечно, никудышное местечко. Но его это не беспокоило: он с такой же охотой улёгся бы и в любом другом углу судна.
40
Бушприт — брус на носу парусного судна, служащий для крепления парусов.
41
Фальшборт — продолжение наружной обшивки судна выше верхней палубы.
Ветер не ослабевал; корабль бесшумно скользил по воде. Клаус сидел на марсе, покачивающемся высоко над парусами и кормой, и смотрел на море. Вдали поблёскивал тусклый огонёк. Большая белая луна в серебристую синь красила тёмные воды и освещала путь корабля. Клаус в восторге воздевал руки к ночному небу, смеялся, бормотал какие-то глупые слова. Юнга, который молча сидел рядом, удивлённо таращил на него глаза.
Клаус спросил: