Братья Ждер
Шрифт:
А сказал эти слова кривой старик, который был товарищем атамана Гоголи Селезня. Где же отдал богу душу гайдамак Гоголя? То был богатырь, у коего могла быть совсем иная судьба.
Кто-то поджидал Ионуца возле кельи причетника. Вскинув глаза, Ждер сразу же узнал старика. По опрятной одежде он походил на слугу из состоятельного дома. На нем были кожаные сапоги, пояс с кинжалом и шапка с ястребиным пером. Но был он очень худ, изможден и казался больным. А может быть, он выпил лишнего, как предположил Георге Ботезату. Он стоял, насторожась, по-видимому, готовый сразу же отскочить в случае угрозы.
— Как живешь, дед Илья? Что ты здесь делаешь?
С божьего соизволения, конюший Ионуц, собираюсь дожить здесь остаток дней своих. Из всех, кого ты знал, только я один и остался в живых. Дышит еще и наш атаман Гоголя, но дни бедняги сочтены.
— Как? Что такое? Рассказывай. Хотел бы я знать, что случилось с этим лихим молодцом. Какой конец его ожидает? Повесят или голову отсекут?
— Еще неизвестно, — смиренно ответил украинец. — Если дозволишь мне зайти в твою келью, я поведаю обо всем, о чем ты пожелаешь узнать.
Ионуц пристально посмотрел на старика; тень смерти уже легла на его лицо. Не столько из жалости, сколько из желания узнать, что же произошло, он приказал Ботезату открыть дверь кельи и впустить туда скитальца.
Это была тесная комнатушка, накаленная летним зноем, как печь. Стояли в ней скамья и стол, в углу висел суконный кафтан, напоминавший удавленника, в отчаянии наложившего на себя руки.
— Ботезату, оставь дверь открытой, — сказал Ионуц. — Карауль у двери, но не прислушивайся к тому, о чем у нас пойдет речь. А ежели что и услышишь, то забудь до поры до времени. Коли прикажу, должен будешь и вспомнить.
Старец Илья Алапин взирал на конюшего с удивлением, слыша такие слова.
— Твоя милость, — вздохнул он, — нельзя ли остаться нам вдвоем? То, о чем я расскажу тебе, — большая тайна, опасная для моей жизни. Могу даже сказать, что она может стать опасной и для других, будь то боярин или простолюдин. Было бы лучше, если бы никто, кроме тебя, не слышал этого.
Ждер улыбнулся:
— Дед Илья, Георге Ботезату не простой наймит, а верный слуга. Он не из тех, кто бродит по свету, добывая себе добро саблей, служа тому, кто больше заплатит. Георге Ботезату остался навсегда в доме моего родителя, он не отступник. Для меня он родной — как отец, мать и брат. Пусть он остается на своем месте, чтобы в случае чего защитить меня, упаси нас бог от коварства гайдамаков.
— Ох-ох-ох! — жалобно протянул дед Илья. — Смилуйся, не обижай меня подозрениями. Умереть мне на месте, ежели у меня коварные думы. Лопни и второй мой глаз, ежели я подкарауливал тебя с черной хитростью. Ежели таю злой умысел против тебя, пускай превратится он в кинжал и пронзит меня. Смилуйся и выслушай. Это верно, что у бездомных молодцов нет родины и служат они ради добычи. Но для нас настало горькое время. И уж как хочется хотя бы в конце своей подлой жизни иметь такого хозяина, который был бы заместо отца родного.
— Утри слезы, лукавец, и говори, — приказал Ждер. — Мой родитель, конюший Маноле, учил меня, что надо уметь прощать, но никогда не забывать. Быть может, я тебя простил, но дела твои не забыл. Рассказывай.
Дед Илья проглотил слезы и покорно начал свой рассказ, сразу забыв о жалобах.
— Когда мне было девять лет и я жил в доме у родителей, меня все время бранила старуха-бабка, мать моего отца, все корила за мое озорство. «Ах ты стервец! — кричала она. — Так и знай, сгинешь ты в чужедальней стороне. И на Страшном суде, когда господь бог призовет умерших и станет пересчитывать своих казаков, он не найдет тебя среди них. Всеми забытая, пропащая твоя душа не познает райского блаженства». И вот, честной конюший, проклятье-то сбывается. Помру я и останусь всеми забытый.
— У нас все бабки пророчицы; то же самое предсказала и атаману Гоголе его бабка — он-де беспременно погибнет, только не на виселице, а от меча. Много скитался по белу свету Гоголя, много изведал горя. Виселицы он не боялся, но не раз ему грозила смерть от острой сабли. Однако ж случилось так, что нынче ему грозит виселица, что удивляет нас обоих.
Когда до Подолии дошла весть о том, что князь Штефан нанимает молодцев в свое войско для войны с измаильтянами, все мы держали совет с нашим атаманом Григорием Гоголей Селезнем и порешили в боях выкупить свои души у дьявола. «Много нагрешили, — сказал я, — теперь нужно просить прощения у бога и идти сражаться с неверными. Сколько нечестивцев посечем, столько грехов нам будет отпущено. Да еще и возвратимся с хорошей добычей».
Мы отправились в Хотин, к молодому пыркэлабу Думе Брудуру и на коленях просили его взять нас в войско князя. Пыркэлаб дал нам в руки грамоту, и мы явились в гетманство Сучавы. В Сучаве много наемников; гетманство нас взяло, но послало в полки казачества. Мы отправились на войну в Валахию и каждый искупил грехов столько, сколько посчастливилось. Некоторые, едва искупив свои грехи, погибли, — видно, так им было на роду написано. А добыча, которую они захватили, перешла к нам, их товарищам. В конце концов, когда все успокоилось, мы пересчитались, и оказалось, что из нашей ватаги в живых осталось только трое: Тома Богат, я и Гоголя.
После того как князь вернулся в Сучаву, мы надумали вновь наняться на службу. Говорим — вот, мол, сколько измаильтян каждый из нас порубил. Но гетманство не очень обрадовалось нашим подвигам. Я пожелал отправиться помирать домой, чтоб не сбылось проклятие бабки. У меня было достаточно золотых, и я ничего более не жаждал, кроме как милосердия божьего. Мы в свое время дали клятву — построить святой скит и провести там оставшиеся нам дни в посте и молитвах.
Из Сучавы я отправился один. Подойдя к восточным воротам, я остановился, с грустью вспомнив о товарищах — атамане Гоголе и Томе Богате. Зашел в корчму и напился, тоскуя по ним. Очнувшись, решил вернуться и найти их. Я не нашел их, ибо они отправились искать меня. Так мы и искали друг друга, истратив на это всю свою добычу. Я хорошо ее истратил, услаждая себя питием. Когда же у меня ничего не осталось, бог помог нам встретиться.
Вот так все и было. А нынешней весной глашатаи возвестили, что князь вновь нанимает войско. Мы поспешили в гетманство, и на этот раз нас приняли. Одели, обули и накормили, пока и на том спасибо. И вот когда мы уже были сыты и одеты, в один из дней Гоголя долго сидел, задумавшись, но нам ничего не говорил. Он узнал, что по приказу господаря в Сучаву на три дня прибывает из Бакэу Александру-водэ. Подкараулив его, Гоголя вышел ему навстречу и упал перед ним на колени. Мне неведомо, о чем шел разговор, ибо атаман намного лучше нас знал, что творится на этом свете. После того разговора с княжичем Гоголя вернулся к нам в жилище и сказал: