Братья Ждер
Шрифт:
Отец Амфилохие поднялся с кресла и, глубоко взволнованный, подошел к Ждеру.
— Что же ты намерен теперь делать? Ты хочешь, чтобы обо всем этом узнали люди и донесли господарю? Чтобы насмерть поразить его стыдом и отвращением? Разве ты не видел, как поступил Албанец, дабы уйти из жизни безыменным и стереть все следы своего проступка? Ты хочешь обрушить этот ужас на своего повелителя? Чтобы князь понял, что он не может возлагать никаких надежд на своего первенца? Большей муки не может быть для господаря, чем мысль о том, что память о нем покроется позором.
— Отец архимандрит, — повернулся Ждер, — я не этого добивался. Я не хочу, чтобы об этом узнал князь Штефан либо кто другой. Я и все, кто был там, поклялись молчать. Однако княжич должен знать, что нам все известно. Тогда он утихомирится и мы могли бы жить спокойно.
— Дитя, ты думаешь, что он успокоится?
— Я уверен,
— Откуда у тебя такая уверенность?
— Отец архимандрит, я знаю его.
— Да будет так, как ты говоришь. Пройдет немного времени, и я узнаю, что из этого вышло. Но пока суд да дело, нужно предотвратить всякие случайности. Ты должен скрыться с глаз Алексэндрела-водэ, уехать из страны.
— Бежать?
— Нет, не бежать.
— Так вы изгоняете меня? — Ждер вздрогнул. — Такая ждет меня расплата? Смиренно прошу тебя, отче, повременить. Быть может, я в чем-нибудь еще пригожусь господарю.
— Послушай, Ионуц, — ласково сказал архимандрит. — Ты всегда был нужен господарю. Ему известны некоторые твои подвиги, — он или сам был их свидетелем, или ему сообщали о них. Ты до сих пор не знал, что подле князя был человек, который внимательно следил за тобой.
— Неужели это правда? — с сомнением спросил Ждер.
— Чистейшая правда.
— В таком случае, не велики мои заслуги, если приходилось нагонять им цену перед господарем.
— Ты гордец, Ждер. Заслуги твои достаточно велики, однако королям и властителям необходимо иной раз открывать глаза, дабы, не дай бог, не свершилась несправедливость. Если власть повелителя не зиждется на справедливости, это значит, что она зиждется на песке. Мне часто доводилось быть возле князя, и я говорил ему о тебе. Ради справедливости и еще по одной причине, о которой никто не знает. Теперь настало время открыть тебе ее. Не хмурься. Ты не хочешь знать ее?
— Напротив, отец архимандрит, хочу знать.
— Вот и узнаешь. Для этого настало время — ты уже возмужал. Я доволен тобою. Мне нравится и то, что ты как будто с сомнением слушаешь и оглядываешь меня. Настало время открыть тебе тайну, — я хочу, чтобы ты поверил, что я настаиваю на твоем отъезде из любви к тебе. Нас с тобою связывают кровные узы.
Ждер застыл, но казалось, новость не взволновала его. Архимандрит же продолжал, вглядываясь мысленным взором в далекое прошлое:
— Мы Шендрешты, из рода Хараламбия Шендри. В родительском доме нас было шестеро: пять мальчиков и одна девочка. Я и моя сестра Оана были младшими. Оана была самой младшей. По боярским обычаям, наш отец, ворник Хараламбий, наделил богатством старших братьев. Лишь пятую часть состояния он оставил для себя, для меня и для Оаны. Отец решил, что мы с сестрой должны посвятить себя служению Христу и принять монашеский постриг. Я был послан на святую гору Афон, учился грамоте в монастыре Ватопеди, там же учился в юности своей и его светлость Штефан-водэ, когда его отец Богдан еще не вступил во владение Молдовой. Мы оба обучались в Ватопеди, и с той поры я стал неизменным другом князя. А когда пришло время и Штефан-водэ вернул себе престол, он призвал меня в советники. И как видишь, я по сей день остаюсь им. Сестра моя Оана была отослана в женский монастырь на берегу Днестра, в лэпушненской земле. Должно быть, ей, бедной, был дорог свет с его утехами и очень тяжко было подчиниться велению отца. Но противиться она не могла, ибо родитель был волен распоряжаться и ее судьбою, и ее жизнью. Затем старики родители наши скончались, сестра Оана, принявшая в иночестве имя Олимпиады, перешла из монастыря, где над ней совершили обряд пострижения, в другой, отдаленный, монастырь, близ татарских земель. Там ей довелось узнать и полюбить некоего воина, и всевышний, милостивый ко всем своим созданиям, думается, простил ей этот грех, ибо от мирской жизни ее оторвали насильственно. Однако после краткого счастья любви она изведала и муки стыда, и печаль, а здоровье ее было подорвано. Младенцем, коего родила она в муках и страданиях, был ты, Ионуц. Ты остался сиротой вскоре после своего рождения: матушка твоя ушла туда, где нет ни радостей, ни печалей. Чувствуя приближение смерти, она пожелала увидеть меня и со странствующим монахом послала мне весточку на Афон. Быть может, ты не знаешь, что в наших восточных монастырях существует такой порядок: некоторые монахи постоянно странствуют, разносят вести и книги, доставляют сведения из стран, попавших под власть антихриста, и трудятся во имя победы христианства по веленью всевышнего. Итак, монах прибыл на Афон и известил меня о том, что сестра моя Оана желает меня видеть, ибо ей очень мало осталось жить на этом свете. Я помчался и разыскал ее. Она исповедалась, попросила отпущения
58
Оана — сокращенная форма от «Иоана».
Архимандрит Амфилохие смолк. Как будто издали он смотрел на своего племянника.
— Моя матушка — боярыня Илисафта, — проговорил Ждер, не смягчая взгляда и выражения лица.
— Знаю, Ионуц, — ласково продолжал архимандрит. — Конюшиха Илисафта отдала тебе всю свою любовь, Бог зачтет ей это на Страшном суде. Но ты — родное дитя той грешницы, что зачала тебя в час любви, вложив в тебя все хорошее, что было в ней. Когда ты смеешься или плачешь, когда ты действуешь или предаешься размышлениям, она незримо присутствует в тебе. Твое рождение должно оставаться в тайне, дабы не позорить память усопшей, но нам с тобой надобно это знать.
Ждер кивнул головой.
— Да.
Отец Амфилохие с сомнением посмотрел на него.
— Мне хотелось бы почувствовать, что ты унаследовал добрую душу бедной сестры моей.
Ждер по-прежнему сидел, устремив куда-то вдаль затуманенный взгляд. Потом он обернулся к архимандриту, и глаза его посветлели. Он поднялся с кресла, подошел к Амфилохие, взял его руку и поцеловал.
— Ионуц, — тихо промолвил Амфилохие Шендря, — хочу, чтобы взгляд твой был иным. Знай, что в этот час я, быть может, более нуждаюсь в тебе, чем до сих пор нуждался во мне ты.
Племянник отступил на два шага. Услышав эти слова, он с удивлением посмотрел на своего дядю.
— Печальна и одинока моя жизнь на земле, — продолжал архимандрит Амфилохие. — В тот день, когда я посвятил свою жизнь богу, когда я произнес обет отречения от всего мирского во имя служения всевышнему, свершилось одно из злодеяний Мехмет-султана. Одолев христиан в Румелии [59] и истребив войска греков, он повелел муллам взобраться на все башни христианских городов и селений и прокричать оттуда, что Христова вера растоптана ногами мусульман. Пусть все христиане знают, что великий Мехмет не успокоится до тех пор, пока не покорит и не разрушит Константинополь. «Сегодня тринадцатый день ноября по вашему календарю, — кричали муллы. — На будущий год в тот же тринадцатый день ноября великий Мехмет войдет победителем в Константинополь и позволит войскам своим в течение семи дней грабить богатства византийских царей. Он сбросит все кресты с храмов и вместо них укрепит знак пророка Магомета». В этот скорбный для христиан день — тринадцатого ноября тысяча четыреста пятидесятого года — я и принял монашеский постриг. Угроза турок исполнилась, но не на следующий год, как кричали муллы, а через три года. Сердце мое истекало кровью. Мучительные думы владели мною, я лишился сна. Я отказывался от еды и питья, считая себя недостойным принимать ни то, ни другое. Я давал презренному телу лишь столько пищи, сколько требуется для того, чтобы бодрствовал разум. И разум мой бодрствует ради служения Христу. Ради господа бога служил я Штефану-водэ. Чем больше я убеждаюсь в том, что крепнет могущество повелителя моего, тем меньше жгут меня мои огорчения. Чем чаще я видел, как твое усердие приносит плоды, тем больше надеялся, что ты будешь верным слугой и опорой нашего повелителя.
59
Румелия — турецкое название стран Балканского полуострова, насильственно присоединенных к владениям османских султанов.
Ты узнал и услышал от меня, что Штефан-водэ тоже принес в жертву свое земное существование. Господь вложил в него великую силу, дабы вновь засветился свет на востоке. Как и у меня, нет иного помысла у князя, — он жаждет освободить Царьградскую твердыню, восстановить кресты, сброшенные в грязь безбожными язычниками. Я хотел, чтобы ты, сын сестры моей, которую я так любил, стал лучом света в моей одинокой жизни, связующей нитью, соединяющей меня с миром.
Вновь в келье настала тишина. В этой тишине отчетливо прозвучали три удара колокола на вышке княжеской часовни. Это было знаком для всего стана и города — оставить всякую работу, ибо Штефан-водэ идет молиться.