Братья Ждер
Шрифт:
— Вот и конюший Симион говорит, что больше тянуть нельзя, — вступил в разговор старый Маноле.
— Я хочу, чтобы мне приказал мой повелитель… — опять вздохнула Марушка.
— Приказываю тебе, боярыня Марушка, — проговорил Симион, взяв жену за руку, — надеть душегрейку и шаль, взять на руки младенца и вместе с нянюшками сесть в сани. В других санях пусть едут матушка и невестки. Мы же поскачем верхом, сопровождая ваши милости, дабы доставить вас к князю — на обряд крещения.
Боярыня Илисафта вновь было хотела запричитать и уже воздела руки к небу, но Марушка наклонилась к конюшему Симиону.
— Хорошо. Ежели сани готовы, мы тотчас же и отправимся.
— Чудеса, люди добрые! — пробормотал про себя старшина Некифор.
Возвысил голос и конюший Маноле:
— Что касаемо саней, я уже распорядился. Все же остальное, боярыня Илисафта, должно быть готово немедля!
— Сейчас поедем, — засмеялась Марушка, — пусть только Кандакия ссудит меня серьгами.
Боярыня Илисафта взглянула на нее, словно на дьявола, что появляется ночью в окне.
— Дорогая невестушка, у тебя хватит времени подняться к себе, на конный завод, и возвратиться.
— Нет, отправимся сейчас же; только пусть Кандакия одолжит мне и румяна.
Кандакия не знала, что ей делать: нахмурить свои тонкие брови или засмеяться.
— Дам я тебе, душечка, все, что пожелаешь, — ответила она сладким, певучим голосом, — заглянем по дороге ко мне домой, и я открою тебе все ларцы и сундуки.
— И непременно возьмем с собою Кристю, без него я не могу уехать. Когда я утром уходила, его брил цыган Дэнэилэ, думаю, что теперь уже закончил.
Старый конюший выпрямился, словно вернулась к нему молодость.
— Ежели Кристя не готов, — сказал он, подмигнув боярыне Илисафте и Марушке, — мы его заберем таким, каким застанем. Посадим на коня и на ходу набросим на него одежду и шапку. Ждать нам нельзя! Мы спешим к князю, чтоб окрестить нашего первого внука, боярыня Илисафта!
Слова эти старый Маноле произнес таким голосом, что они заставили и Илисафту оглянуться назад, на свои прошедшие годы, как закатывающееся солнце глядит на весну. Внезапно зарделись ее щеки, загорелись глаза, она поцеловала Марушку.
— А что ж меня-то, Илисафта? — приосанился боярин Маноле.
Она поцеловала и супруга своего. И вслед за этим всюду словно от сквозняка захлопали двери. Все сундуки были перерыты неугомонными руками хозяйки, а нана Кира едва поспевала за ней, тяжело отдуваясь и приводя все в порядок. Собирая все необходимое в дорогу, Илисафта прикидывала: «Кто же возьмет на себя заботу о конюшнях там, на холме?» Об этом она и говорила с наной Кирой.
— Ежели останутся там старшина Некифор и Лазэр Питэрел, — рассуждала она, — то можно ехать без забот. А вот как тут, в доме, уж и не знаю. Можем ли мы положиться на твоего Каломфира? Ну полно, полно, коли ты так думаешь, то и я даю согласие, пусть остается Каломфир. А кунью шубу конюшего Маноле давай сюда: его милость ею больше всего гордится. Не забудь положить мою душегрейку: пусть не только его милость хвастает. И шапку соболью положи, и шаль шелковую тоже, дабы увидели нас обоих такими же, какими были мы когда-то! День этот, нана Кира, определен не только господарем, но и пречистой матерью божией. Не знаю, готов ли Кристя, ведь конюший Маноле и впрямь заберет его и неодетым и небритым. В свое время он еще и не то вытворял. Поторапливайся, нана Кира, поторапливайся, — хочу я, когда позовет конюший, выйти первой со внуком на руках и чтобы невестка моя, боярыня Марушка, была рядом. А что она делает? Где она? Крутится, видно, вокруг конюшего Симиона, заговаривает и обнимает. Знай, нана Кира, что невестка Марушка, хоть немного и не от мира сего, но мне очень дорога, ведь она по каждому делу приходит ко мне, советуется. Скорее, нана Кира, поторопись, нана Кира, и скажи мне, куда ты денешь ключи от комнат? Отдашь Олэрице? Я считаю, что Олэрица не пригодна для подобного дела. Отдать их в руки Трандафиры, — вижу, не по душе тебе, ты уж и нос воротишь. Ну, тогда вот что, вытащи-ка два мешка проса да кадушку брынзы, чтобы всем здесь хватило на неделю, а ключи забери с собой; только смотри не потеряй их.
Когда тяжелые сани с широкими, не подбитыми железом полозьями тронулись, вся челядь выскочила из дому посмотреть на такое зрелище. В каждых санях лошадьми правил кучер с кнутом в руках. Конюшие, монах, Негоицэ, брат Герасим ехали верхом. Не успели проехать и сотни сажен, как остановились: что-то забыли, — ведь не случается ни одной поездки, чтобы что-нибудь да не забыть. Пока стояли, вперед помчался Ницэ Негоицэ предупредить боярина Кристю.
О таких важных событиях боярыня Илисафта не прочь была бы послать грамоту в Бырлад, своей матушке и сестрам; ей так хотелось рассказать об этой поездке. Однако писать она не умела, да матушки и сестер ее давно уже не было на свете.
«Дорогие мои, — мысленно рассказывала Илисафта, — вот уже двенадцать лет, как не выезжала я из Тимиша; и такой поездки не будет еще много лет. У Тупилаць мы переправились на пароме, и только тут нагнал нас Кристя. Конюший так рыкнул на паромщиков, что те перепугались, вскочили на ноги и вытянулись, чтобы увидеть, что происходит. А когда мы въехали на паром и они перевезли нас, конюший крикнул им:
— Чего хотите, сынки? Денег? Ну-ка, который тут старшой, протягивай шапку.
Старшой протянул шапку, и Маноле швырнул в нее золотой.
Затем, когда мы выбрались на Романский шлях, конющий Маноле ехал впереди, а за ним уж мы. Симион скакал рядом с Марушкой и младенцем, и потому с теми санями ничего не случилось, а наши сани опрокинулись на повороте. Но ничего страшного не произошло; мы отряхнулись от снега, сели и поехали дальше. В стране нашей, то бишь в Верхней Молдове, редко встретишь постоялые дворы, да и заезжают туда лишь возчики да простой люд. Ежели куда-нибудь едем мы, бояре, и хотим сделать привал, мы не ищем корчмы. Только солнце стало клониться к закату, конюший Маноле свернул со шляха к мосту Веци и направился в Боурень, — там живет наш добрый знакомый и свояк, медельничер Лупу Болдиш.
Когда конюший постучал кнутовищем в ворота, а все мы, не вылезая из саней, собрались вокруг него, видели бы вы, какая суматоха поднялась в усадьбе Болдиша, — словно нагрянула к ним орда Калха-султана! Лупу Болдиш выскочил с непокрытой головой, — за ним — кума моя, боярыня Ирина, а за нею и все остальные домочадцы; я с трудом узнала свою крестницу, которую когда-то держала на руках.
— Иди ж, я обниму тебя, моя пташечка, — воскликнула я, — гляди, господи, как быстро вырастает и разлетается нынешняя молодежь!