Братья
Шрифт:
И вдруг вся киноварно-красная масса исподволь зашевелилась, стала приподниматься.
Это был человек.
Его успели, избивая, раздеть и разуть, белье пропиталось на нем кровью, прилипло к нему, разжиженная водою кровь стала яркой, и — облитый ею с головы до ног — человек шатался теперь на зыбких, тонких ногах, словно раздумывая, упасть ли ему снова или идти.
Он пошел. Старуха подставила ему плечо, он обнял ее. Может быть, это была мать мучника?
Киноварно-красный человек шел посередине Смурского
Народ, прятавшийся по углам, когда человека избивали, высыпал на улицу…
Глава четвертая
Вот что стало известно об избитом человеке после того, как его отлили водою около будки и увезли в больницу.
Он ехал на извозчике. У базара его окружила толпа. Надо было остановиться, но он испугался и велел извозчику гнать лошадь. Толпа бросилась за ним, и, еще больше испугавшись, он выстрелил в воздух из револьвера. Тогда извозчик столкнул его с пролетки. Человек проложил себе сквозь толпу дорогу револьвером и побежал. Он пробежал шесть кварталов и расстрелял весь барабан.
Остальное Никита знал.
Впрочем, он не знал, что избитый человек был поляком и потому крестился не так, как хотелось мучнику.
Но разве все это важно?
Наступила и прошла новая ночь, в протяжном стоне города, в трепыхании огненных зарниц.
Сонливость иногда преодолевала страх и беспокойство. Никита впадал в глухое забытье, но тотчас вздрагивал, прислушивался к рокоту гулов за окном, плотнее кутался в пальто и окликал свою тетку.
— Нет, нет, не сплю, — говорила тетка, и — в сумраке — он различал, как, встрепенувшись, она зябко поправляла на себе черную шаль.
Не стало никакой грани между сном и явью, и, точно наяву, крестился со страшной быстротой и полз на коленях человек, и во сне шел он — ярко-красный — посреди дороги, шатаясь и оставляя позади себя черные следы.
— Ты спишь?
— Нет, нет, не сплю…
Утром Никиту позвали в кухню, в нижний этаж.
Когда он проходил к сеням, из-за печки (это был самый черный угол кухни, куда не проникал свет даже в летний полдень) раздался приглушенный зов:
— Никита!
Он остановился. Сердце его сжалось до боли, потом сильно и громко забило в грудь.
— Кто это? — спросил он чуть внятно.
— Я.
— Кто? Я не вижу.
— Я, Никита, я!
— Яков Моисеевич? — вскрикнул Никита.
Он шагнул в темноту и тихонько вывел своего учителя на свет.
— Как же вы? — спросил он шепотом, словно испугавшись нечаянного своего крика.
— Вот так, — тихо отозвался Яков Моисеевич и повел рукою сверху вниз, как будто предлагая посмотреть на себя.
На нем были
— Могут узнать, — сказал Никита, ощупывая шершавый ворс коротайки.
— Меня никто не видал. Я был тут недалеко, прятался. Но там опасно.
— У нас лучше, — сказал Никита, бодрясь.
Он помолчал, внимательно осмотрелся и потер руки: ему стало холодно, как ночью.
— Я совсем не играю… эти дни, — растерянно пробормотал он.
Яков Моисеевич не ответил.
— Здесь, пожалуй… ничего, — быстро прошептал Никита, кивнув за печку.
Потом добавил:
— Тетка будет молчать.
Он ткнулся губами в ухо Якова Моисеевича и спросил:
— А кухарка видала?
— Нет, не видала.
В заднем окне кухни мелькнула юркая тень. Никита оттащил учителя в темноту и побежал к двери. Она уже рокотала и звенела щеколдой.
Никита отпер дверь.
Белобрысая жена слесаря, не успев раскрыть рта, кинулась прочь от двери и, оборачивая на бегу простоволосую крошечную головку, забросала в Никиту бестолковыми словами:
— Выносите иконы!.. Идут сюда!.. За ворота!.. Ступайте все… На окна поставьте иконы-то, на окна!.. Придут — поздно!
У своего флигелька женщина обернулась еще раз и, несуразно взмахнув руками, крикнула через двор:
— Да чтобы занавесок не было, отдерните занавески. Идут!..
По крышам, взмывая и падая, уже надвигался раскатистый волчий вой.
Никита вбежал в кухню. Его тетка, забравшись на табурет, снимала со шпигиря киот.
— Скорей, скорей! — крикнул он. — Ступай наверх, неси оттуда, я сниму здесь!
Он вспрыгнул на другую табуретку, распахнул киот и вырвал из него икону в блестевшей серебром фольговой ризе.
Маленькие раззолоченные бумажные иконки, приклеенные к киоту кухаркой, посыпались на пол.
Никита действовал точно, рассчитанно и шустро.
Отдернув занавеску, он прислонил икону к стеклу, ризой на улицу.
Под лестницей, ведшей в комнаты второго этажа, находилась кладовочка, где берегли припасы. Никита распахнул низенькую дверцу кладовки, ощупал и расшвырял снизки луку, банки, кульки и шмыгнул за печку.
— Яков Моисеевич, — прошептал он, — пойдемте.
Он подцепил учителя за полу коротайки, быстро протащил его узкой полоской света, падавшей из окна, и, силой нагнув голову в бараньей шапке, втолкал Якова Моисеевича в кладовку. Затем он прикрыл его шелестящими снизками лука.
— Здесь лучше… Я скажу… когда.
Он закрыл дверцу на вертушку.
Тетка принесла сверху две иконы. Он взял у нее одну, тогда другою тетка благословила Никиту и поднесла холодную ризу к его губам. Он наскоро чмокнул колючий венчик и пошел.