Браво, молодой человек!
Шрифт:
Послушай, что я тебе скажу о Жанне, о нас, как я хочу вернуть мой вчерашний, мой лучший день, может быть, самое лучшее из того, что вообще когда-нибудь будет.
А для матери в прошлом — слепая обида, смерть и еще одна смерть.
Очень все не просто.
Глава шестая
— Гора с горой не сходится, — произнес Панкратов, мрачновато посмеиваясь, — а человек с человеком всегда. В
Минорное настроение захватывало иногда Панкратова в самые неподходящие моменты и в местах, плохо приспособленных для каких-либо душевных излияний. Они сидели в одном из кабинетов заводской конторы, был уже шестой час, контора пустовала, только у себя сидел Галкин и говорил по телефону с Челябинском, у себя сидел Мусавиров и ждал, когда будет можно зайти к директору обсудить вопрос о переходе на полную нагрузку туннельной печи.
Рустем с Панкратовым тоже были приглашены на совет.
— Ну-ну, — сказал Рустем, легонько подбадривая Панкратова, но глядя, однако, не на него, а в окно. Над городскими крышами в сумеречном воздухе посвечивал минарет мечети. Заводской дым, в безветрии сбитый очень плотно и похожий на черную грозовую тучу, тащился в сторону города.
— Два завода, — повторил Панкратов. — Ты, конечно, помнишь, какие стояли здесь мастерские? Там-то родилась, — он помолчал торжественно и печально, — родилась и погибла огромная идея Георгия Степановича Галкина. Может быть, давно бы у нас изготовлялись стеклянные изоляторы… впрочем, специфики я не знаю и не знаю, что бы там изготовлялось. Но наверняка — идея была огромная! Она погибла…
— Но жив творец, — сказал Рустем. Дым окутал минарет мечети. Полумесяц посвечивал едва-едва. — А кто же второй спец?
— Да и творцу всяко приходилось. — Панкратов резко замахал рукой.
— И не пропала, кажется, идея. Кто же второй спец?
— Самый подлый народ не трусы, не завистники и не бездарности. Кто хвост по ветру держит — вот кто самый подлый!.. — Он опять мрачновато посмеялся. — Быть всегда правым, никогда не ошибаться — это ли не уютно? У Мусавирова голова варит…
— И они опять могут работать вместе? — потрясение воскликнул Рустем. — Теперь, когда мечта Галкина о славном заводе…
— Он может все.
— Да не он! Георгий Степанович! Как он может спокойно ходить, жить, когда его вражина под боком?
— А что же ему делать?
— Снести ему башку!
— Я не уверен, что чувство мести — наилучшее чувство.
— Это честное чувство!
— Все дело в том, что это, как ты говоришь, честное чувство кормится только нашими невзгодами. Всегда, когда нам трудно, когда несправедливые люди теснят нас — всегда нам кажется: минует это время, наберемся сил — глотки им станем рвать. И вот нам легче, лучше, прежние враги безопасны, и мы даже перестаем обращать на них внимание.
— Все кажется логичным, и так бывает в жизни, — сказал Рустем, — но все это чепуха!
— Допустим, — согласился Панкратов. — Допустим, — повторил он тупо. — Но хватит ли сил? Он не молод, обременен заботами. Хватит ли теперь
— Сил хватит честному человеку.
— Честному человеку всегда чего-нибудь не хватает, — сказал Панкратов.
— Но честному человеку не надо внушать себе… себе и другим гадких мыслей!
— Зря ты звал меня, Степанович, — сказал Панкратов, — зря, потому что ни бельмеса не смыслю я в ваших арматурных делах. Я строитель.
— У Панкратыча опыт большой, — сказал Рустем, — он у себя ударную стройку разворачивает. На полную нагрузку!
— Но нам такой шум ни к чему, — сказал Мусавиров, медленно оглядывая всех, кто находился в эту минуту в директорском кабинете.
А здесь были еще начальник цеха Варакосов, старый, с больным сердцем, инженеры из техотдела, и среди них два очкарика. Очкарики принадлежали к тем молодым людям, которые слишком пренебрежительно говорят о том, что есть, но с восторгом о грядущем и имеют явное расположение к мудрым шефам, иные не делая из этого тайны, иные скрывая. Но один из них, чем дальше, тем больше, утверждался в этом своем качестве (к нему очень шло прозвище «Оптимист»), второй, наоборот, из восторженного юноши превращался в свою противоположность. Этого Рустем называл про себя «Пессимистом».
Так вот, когда Мусавиров сказал, что такой шум не нужен, Пессимист глянул на него упирающимся взглядом, даже стекла очков посветили в сторону начальства тускло. Оптимист — очень заинтересованно, стекла очков сверкнули лучезарненько.
— Ну, приступим, — пригласил Галкин, и оба очкарика придвинулись к нему ближе, подтолкнули, один и другой, раскрытые папки. И Пессимист с хмурым видом стал тискать пальцами мясистый, зловеще краснеющий нос. Оптимист уставился на Мусавирова.
— Приступим, — повторил Галкин.
Речь шла о том, что новый, выросший на месте прежних мастерских, завод действует десять лет, и даже на самом трудном участке, в цехе обжига, работают люди, мастерски знающие свое дело.
— Например, Бахтияров, — вставил Мусавиров, и Оптимист дружелюбно посверкал очками в сторону Рустема.
— У вас тут не чествование передовиков, — сказал Галкин, и Пессимист одобрительно хмыкнул.
…Одновременно строится второй цех обжига, который будет закончен, должен быть закончен (кивок в сторону Панкратова) к будущей весне! Во что бы то ни стало надо добиться, чтобы этот цех стал экспериментальным — пора, пора браться за изготовление изоляторов из стекла…
— Стеклянные более чем в два раза дешевле фарфоровых, — заметил Пессимист.
— Они более диэлектрики, чем фарфоровые, — заметил Оптимист.
Всё, всё!.. Сама жизнь настоятельно требует этого. Представьте себе, сколько могучих электростанций строится в стране, на сколько тысяч километров зашагают по просторам Союза высоковольтные линии! Наши изоляторы нужны, они должны быть дешевыми, легкими, прочными, изящными. Как радостно будет знать нашим парнишкам, что их изоляторы ждут на больших пространствах Сибири, Казахстана…