Брайтон-Бич опера
Шрифт:
Татьяна опускается на корточки и, слегка разрыв рукой насыпанный на могиле холмик, аккуратно укладывает туда перевязанные резинкой веточки и снова присыпает всё землей. В этот момент я вспоминаю, как, встречая меня в Москве, куда я тогда приехал в первый раз после семилетнего отсутствия, Володя так сжал меня своими огромными ручищами, что чуть не задушил, и чувствую, что по моему лицу текут слёзы.
Дома у Ларисы страшный беспорядок, потому что на днях им предстоит отсюда съезжать. Перезаложенный дом теперь достанется
Алика с Милой на кладбище не было, и появляются они у Ларисы примерно через час после нашего приезда. Но самое удивительное — это то, что рядом с ними я вижу Кена. Он тоже выражает Ларисе соболезнования на своем безупречном русском языке, в котором только иногда проскальзывает едва уловимый акцент.
— Я не очень хорошо знал Володю, — говорит он, — но, по-моему, он был совершенно замечательным человеком.
Мы с Татьяной стоим в стороне от всех, и я вопросительно смотрю на неё.
— Ты понимаешь хоть что-нибудь? — говорю я. — Я иичего не понимаю.
— И что тебя в этом удивляет? — говорит Татьяна. — Поедем домой, а ? Противно на всё это смотреть. Да и Мурзик, наверное, голодный там. Скучает.
Кен звонит мне на следующей неделе, чтобы узнать, прочитал ли я наконец его книгу и что я о ней думаю.
— Замечательно всё, — говорю я, хотя дальше вступления мне продвинуться так и не удалось. — Хотел бы что-нибудь покритиковать, да нечего. Безупречная работа.
— Я рад, что тебе понравилось, — говорит Кен. — Может, ты рецензию на неё напишешь?
— Для «Еврейского базара»? — говорю я.
— Ну да, — говорит Кен. — Если хочешь, могу тебе даже интервью дать. Эксклюзивное. Только пообещай про личную жизнь вопросов не задавать.
— А что, так плохо всё? — говорю я.
— Да нет, — говорит он. — Почему плохо? Наоборот, хорошо. Как ты думаешь, уйдёт она от него?
— Откуда я знаю? — говорю я. — A она что, обещает уйти?
— Обещает, — говорит Кен. — Но я не знаю, верить мне ей или нет.
— Разве есть основания не верить? — говорю я.
— Не знаю, — говорит он. — Я вообще ещё плохо её знаю. Даже месяца ведь не прошло с тех пор, как познакомились. Но всё равно мне кажется, что я именно её всю жизнь искал и ждал.
— Кажется? — говорю я.
— Что, разве так нельзя сказать по-русски? — говорит он.
— Нет, почему же? — говорю я. — По-русски всё, что угодно, можно сказать. Но если ты не уверен, так, может, и не нужно ничего этого?
— Ты меня неправильно понял, — говорит Кен. — Я уверен. Я никогда так уверен не был, как сейчас.
— Ну, если уверен, тогда хорошо, — говорю я. — Если уверен, тогда это совсем другое дело.
Алик заваливается, как всегда, без звонка. То, что мне завтра сдавать большую работу, за которую я ещё практически не принимался, его совершенно не беспокоит.
— Вот скажи, — говорит он, когда мы усаживаемся за столом и разливаем по фужерам принесённую им «Столичную», лучше которой всё равно на свете нет ничего. — Ну что, мне убить её, что ли? Нам же не шестнадцать лет. Мы же взрослые люди. И не мавры какие-нибудь дикие. Не в Эфиопии, поди, живём.
— Нет, конечно, — говорю я. — Но я все равно нe понимаю, как ты так можешь.
— А что мне ещё остается делать? — говорит Алик. — Можно, конечно, скандалить, сцены устраивать. Так тогда она точно уйдёт. А без нeё — ты ведь знаешь — я нe смогу.
— Знаю, — говорю я. — И всё равно не понимаю. Разве сейчас она с тобой?
— Конечно, — говорит он. — Вот она домой возвращается вечером. Поздно иногда. Сашка спит уже. А я посуду всю перемыл. Ужин приготовил. Сижу — телевизор смотрю. Ни о чем не спрашиваю её. Ничего не говорю.
— А она? — говорю я.
— И она тоже молчит, — говорит Алик. — Да и что говорить-то, если она без всяких слов всё про меня знает? Накатим ещё по одной?
— И долго так будет продолжаться? — говорю я, решительно закрывая фужер ладонью. — Долго ты так выдержишь, как ты думаешь?
— Какая разница? — говорит Алик. — Что там загадывать попусту? Другого выхода-то всё равно ведь нет.
Tак и не налив себе водки, он ставит бутылку обратно на стол и заворачивает крышечку.
— Ты прав, — говорит он. — Хватит на сегодня. А то напьюсь ещё. Кому это надо?
Вечером Татьяна возвращается с работы вместе с Милой. Я, сославшись на полный цейтнот, ухожу в нашу так назызаемую гостиную, где стоит мой компьютер, но двери в этой комнате нет, поэтому какие-то обрывки происходящего на кухне разговора до меня постоянно доносятся.
— Ты же знаешь, сколько я терпела, — говорит Мила своим певучим, несколько манерным голосом. — Вся жизнь уже почти прошла. Сколько можно? Я же тоже живая.
— Ну что уж такого ты терпела? — говорит Татьяна. — Нормальный мужик. Любит тебя. Пьёт в меру.
— Да, любит, — говорит Мила. — Ну и что? Я-то его не люблю. И не любила никогда. Ты же знаешь. Вышла за него когда-то из жалости. Вернее, по глупости. Вот так же, как ты, рассуждала. Любит меня. Нормальный. Умный. Программист. Пьёт в меру. Всё это очень хорошо, конечно, но любви-то всё равно нет. А мне сорок уже. Что же, никогда её у меня и не будет?
Я упорно пытаюсь сосредоточиться на переводе занудного делового договора, но мне это не удаётся.
— Может, я последний раз в жизни влюбилась? — говорит Мила. — Почему я должна от этого отказываться? Ради чего?