Бремя мира. Том I
Шрифт:
Но у него получилось. Ценой неимоверных усилий воли, Рикхард сумел-таки заставить себя собраться с мыслями и сконцентрироваться на одном воспоминании, на одном из самых теплых.
Ему шесть. Мать смотрит на него. Кажется, она не видит его уродства, улыбается ему, как может улыбаться мать своему здоровому ребенку, ребенку, которым можно гордиться. Рикхард, одновременно, испытывает счастье и глубокую печаль. Он безмерно рад, что его любят, несмотря ни на что. Но ему очень грустно, ведь он не заслуживает этой любви. Как можно любить калеку? Он даже ходить не может. Дети на улице были правы, он – позор для своего отца, выдающегося воина, ярла Хофорта. Калека, которого следовало оставить в лесу сразу
Но мать улыбается ему, гладит по голове, не обращает внимания на слезы, оставляющие соленые узоры на его щеках. И поет. Сколько бы не пытался, не мог вспомнить слов этой песни, помнил лишь мелодию, ласкающую слух мягкими переливами звуков. Это была самая прекрасная мелодия, настолько красивая, что он перестал плакать. Очень вовремя, потому что, за дверью, послышались шаги. Кто-то уверенно постучал и, не дожидаясь ответа, открыл.
Отец подошел к ним, и Рикхард отвел взгляд, боясь увидеть отвращение на лице ярла Готервуда. Но, почти сразу, взял себя в руки и посмотрел ему прямо в глаза, надеясь, что сможет сдержать слезы. Вопреки его опасениям, на лице Хофорта не было ни отвращения, ни стыда. Оно было грустным, но, в то же время, дружелюбным. Владыка Готервуда приблизился к кровати, на которой сидели они с матерью, опустился на колени и обнял их обоих.
«Это ничего, – сказал он, тогда, – это ничего, сын.»
Это воспоминание стало своеобразной соломинкой, за которую он судорожно держался в этом неистовом потоке видений, насылаемых ему жителями леса. И, теперь, продолжая смотреть на то, что ему решили показать, он безостановочно повторял: «Я – Рикхард, сын Хофорта и Магдалин.»
Проснувшись, он увидел, что лес озарен красно-золотым сиянием закатного солнца, уже почти наполовину скрывшегося за горизонтом. Несколько минут он лежал, пытаясь осознать то, что с ним произошло. Рикхард понимал, что был очень близок к тому, чтобы сойти с ума или умереть, но думал не об этом. Никогда он даже не мечтал получить такие знания! Пусть он выхватил лишь небольшие отрывки из разных времен, которые пережил этот лес, но и этого было так много, что он не хотел шевелиться, ибо боялся выронить что-нибудь из своей памяти, казавшейся слишком невместительным сосудом для всего, что ему открылось во сне.
Но сохранить это в памяти, как он и предполагал, ему не позволили. И Рикхард огорченно взвыл, когда понял, что все воспоминания неумолимо испаряются, оставляя после себя лишь неясный след, который, через несколько часов, станет чем-то и вовсе эфемерным, не имеющим никакой формы и почти лишенным содержания. Он знал, что еще неоднократно ему придется спать в лесах, но не мог быть уверен, что ему еще хоть раз откроется нечто подобное. Разве только он опять рискнет так близко к жилищу духов, то явно было бы не самой хорошей идеей. Юноша и в этот-то раз едва спасся.
Размышляя об этом, беглец поднялся и только теперь почувствовал, как сильно он замерз и как нестерпимо ныло все тело, не привыкшее ко сну на земле. Потратив несколько минут на разминку затекших конечностей, он подошел к своему спутнику и погладил того по голове.
– А тебе что снилось, Мул?
Ответа, естественно, не последовало (если не считать ответом легкое пофыркивание). Хотя, Рикхард не удивился бы и словесному отклику животного в этом месте. Теперь ему казалось, что любой зверь, живущий в лесах, обладает неизмеримо большим запасом знаний, чем все ученые, прозябающие в своих лабораториях и башнях.
Сборы заняли почти полчаса, один из многих признаков, по которым можно определить отсутствие практических навыков.
– Ничего, научусь, – сказал он, обращаясь к самому себе. Йоррмит часто говорил, что, для мудрого человека, самым строгим судьей является он сам, поэтому своим навыкам путешественника Рикхард поставил максимально неудовлетворительную оценку, дав себе обещание исправить это.
Проверив, все ли он забрал из временного убежища возле поваленного дерева и убедившись в том, что его костер полностью потух (на всякий случай, он засыпал его снегом), воспользовался тем, что лесная темнота еще не слишком сильно сгустилась, и оседлал мула, после чего, направил в ту сторону, в которой солнце нырнуло за горизонт.
Ощущение того, что за ним наблюдают превратилось в уверенность лишь, когда на небосводе исчезли последние отблески заката и оно оказалось в полной власти звезд и луны. Было трудно, но Рикхард сдерживал, вновь и вновь появляющиеся, порывы развернуться и убедиться, что сзади никого нет, все равно, это было бы бессмысленным занятием. В этом он убедился, обернувшись первые пять-десять раз. Пока духи не захотят сами показаться ему на глаза, он никогда не сможет их увидеть. Так что юноша продолжал свой путь, изо всех сил стараясь придать своему лицу спокойное и миролюбивое выражение. В одной из книг Йоррмита говорилось, что дух не тронет человека, если тот не станет угрозой ему или его дому. Правда, под этими словами было еще одно замечание: "Мало кто из людей знает, что именно дух воспримет, как угрозу." Мысленно повторяя эти слова, как молитву он продвигался вперед, всем своим видом пытаясь продемонстрировать собственную безмятежность (от которой, откровенно говоря, был максимально далек), и периодически посматривал на звезды, чтобы убедиться в том, что все еще не сбился с западного направления, которого он планировал придерживаться еще некоторое время.
За те четыре часа, прошедшие с тех пор, как Рикхард оставил позади место своего первого привала, они ни разу не остановились, потому что ему крайне не хотелось раздражать лес своим присутствием дольше, чем это было необходимо. Однако, изматывать Мула тоже не представлялось слишком уж хорошей идеей, поэтому, когда луна перекочевала на западную сторону небосвода, юноша остановил Мула и слез, потом снял один из мешков со спины животного и пошел рядом с ним, давая животному отдохнуть от поклажи. К наступлению полуночи, Рикхарду начало казаться, что он уже привык к тому, что на него смотрят ото всюду, в какой-то момент, он даже несколько расслабился.
И, именно в этот момент сын Хофорта услышал глубокий вздох справа от себя. Резко обернувшись, он увидел, как кора огромной ели вздымается и опускается, в такт звукам дыхания. Рикхард изумленно замер, не в силах пошевелить ни одной частью своего тела, беспомощно глядя, как дышит стоящее перед ним дерево. Видимо, сообразив, что человек обратил на нее внимание, ель дышать прекратила, на мгновение приняв облик обыкновенного дерева и, вдруг, открыла глаза. Юноша не был уверен, что это и впрямь были глаза, потому что нигде и никогда прежде ему таких видеть не доводилось. Их было много, и все они походили на небольшие светящиеся минералы.
Рикхард в ужасе отшатнулся назад, задев локтем куст шиповника, находившийся в тот момент у него за спиной. Куст издал какое-то сердитое шипение, встрепенулся и, словно гигантский паук, пополз в сторону, не переставая издавать невнятные шипящие звуки. Наконец, самообладание пятнадцатилетнего юноши дало слабину. Он закричал. Так сильно, что горло почти сразу начало болеть, словно он попытался проглотить горсть битого стекла. Однако, кричал он не долго, потому что ему закрыли рот чем-то очень холодным. Рефлекторно попытавшись сдернуть это что-то со своего лица, молодой путник понял, что на него налепили какой-то лист. В растерянности он лишь неуместно подумал о том, что листьев в зимнем лесу не должно быть в принципе.