Бремя выбора. Повесть о Владимире Загорском
Шрифт:
Замолк, отпономарил протокол казенный голос, тело толпы двинулось к выходу, никто не закричал, и небеса не разверзлись, и ни одна душа нечистая не упала замертво, и стало еще страшней — где возмездие? В последний раз глянул Ириней в нутро раки многоцелебной, запомнить хотел подробности и потом истолковать подобающе, сердце свое успокоить, — увидел нутро, — высвеченное сатанинским светом до крошки, до малой пылинки — череп проваленный, челюсть редкозубую, кости, осыпающиеся на концах в желтый прах, прядь волос в сальной бумаге, какой обертывают пирожки на масленой,
Толпа вынесла Иринея из собора, он жадно хлебнул воздуху, отволокся в сторону, еле держа колени, скатился с крыльца, привалился спиной к шершавому камню степы и мягко, как куль, опустился наземь, ощутив лопатками холодное тело собора.
Зачем, зачем они это сделали?..
Перед глазами его мерцало лицо мужика, похожею на его отца. Стылая пустота в глазах, покинутость, щеки без кровинки и синие губы давно голодного человека. Он не сам по себе мучился, не за себя страдал, семья у него, жена с клешпятыми от трудов руками, ребятишки с животами пухлыми, коровенка с боками аки стропила, — и всему этому надо найти смысл, чтобы терпеть дальше. Изъяли опору в нем, вышибли столб вседержащий, и все померкло — семья, хозяйство и жизнь не только на этом свете, но, что главнее, на том. Указали ему на жалкий конец человеческий, на труп смрадный. Отобрали надежду на жизнь вечную.
Патриарх Тихон, архимандрит Кронид, иеромонах Иона, почему вы, мудрые и храбрые, явили людям сей сосуд скудельный — прах, тлен, моль? Вам ли служить нечестивому делу. Или вы не ведали, что там есть, в раке, не предвосхищали могущего быть? А коли знали, предвосхищали, почему не сподобились меры принять, поддержать несчастных допустимой ложью, явить чудопростое из множества чудес церкви, накопленных за многие лета, начиная со жрецов египетских?
Но вы отвернулись от мира по своей нерадивости, в пусть теперь голодные, недужные, обездоленные идут восвояси, бредут и едут во все края не только с пустым брюхом, по и с пустой душой.
Высветили души до донышка, как печной горшок на солнышке.
Пастыри мудрые и хоробрые, вы позволили и своим присутствием благословили крушение надежды, любви и веры. Сан берегли? Звание? Но божию строителю надлежит быть не себе угождающу.
Они безвластны — вот весь ответ.
А кто властен, если царя нет? Есть Ленин, генералы есть и войска иностранных держав, все они суете служат разноликой, а превыше их — бог вседержащий я вера народная.
Народ знает, чего ждать от ученых лекарей. Чего ждать от нечестивого исполкома, он тоже знает. Но превыше всего он ставит, чего ждать от вас, отцы церкви, — чуда ждать, укрепления веры. Но вы не явили чуда. Опустив очи долу, помогли властям веру разрушить, последнее пристанище отнять. Ведь вы для них, для людей, а не они для вас.
«А для кого я сам? Не о боге думаю, грешный, о людях. Нет во мне бога, как мне теперь жить, чем пустоту заполнить?»
Не явили чуда, негодные, и позволили зиять пустоте, ироды. «И отобьют у вас, пастыри, стадо ваше».
Нет в нем смиренномудрия…
Что осталось? Образ света всепожирающего, укрощенной
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Направил было стопы к Ленину, сказали — гряди вон.
В подряснике, в скуфейке, руки сложил над поясом, будто поет подложечка, поза вроде бы смиренная, во взгляд стойкий и жидкая бородка вскинута, облик двоится, выражая смирение нажитое и природную непокорность.
— Уж так прямо и сказали? — усомнился Загорский.
— Понять дали. — Смотрит испытующе, решая, будет ли польза от сего посещения. — Пошел я к нему с нижайшей просьбой. — Заколебался, надо ли изливать душу, если человек перед ним не главный?
— Садитесь, говорите свободнее, я не митрополит.
— Благодарствую. Так лучше мысль воспаряет.
Аня Халдина ушла вовремя, смеялась бы — «воспаряет», ну а «гряди вон» прямо хоть в арсенал бери.
— Ленин очень занят, он не в состоянии принять всех желающих.
Поза инока не изменилась, но взгляд стал с укоризной — наместник Ленина отнес его к числу всех праздно желающих.
— Но если ваша просьба важна для дела революции, мы похлопочем, он примет вас, — продолжал Загорский, подбрасывая иноку надежду. Не так-то просто удовлетворить ходатая, настроенного идти непременно к Ленину, — В чем ваша просьба?
Инок шевельнул синеватыми кистями, взял руку в руку.
— Прошу власть запретить вскрытие святых мощен принародно.
Загорский молча покивал — понятно. Дан требует власть отдать, монах — власть употребить. Вот и пораскинь, как тут быть с точки зрения широкой демократии.
Причем оба не одиночки, не от себя просят, требуют, за ними слои населения, тоже массы, особенно за монахом.
Одно утешение: оба нашу власть ощущают, убедились в ней. Осталась некая «малость», чтобы в нее поверили.
— Мы можем запретить или ограничить только то, что идет во вред трудящемуся.
— Народ теряет веру. Вред прискорбный и очевидный. Последнее пристанище утрачивает духовное — веру в бога.
— У парода, и уже давно, появилась необходимость и возможность другой веры — в свои силы. Упразднение иллюзорного счастья есть требование действительного счастья, мы так считаем.
— Вы — кто такие?
— Марксисты. Руководящая партия пролетариата.
Инок даже чуть зажмурился от столь густой ереси.
— А мы христиане, — не без гордости сказал он. — Вашему делу второй год, а церкови христианской без малого две тыщи лет. Вы пришли на готовое.
— Неверно, выдумка. Материалисты появились задолго до христианства.
— Вы пришли на готовое, — упрямо повторил инок. — Христос сказал: «другие трудились, а вы вошли в труд их». Не совестно?
— Хорошо сказал! — воскликнул Загорский, — Не в бровь, а в глаз капиталу, эксплуататорам. Революция и явилась возмездием. А ваша братия разве не пользовалась чужим трудом?