Бремя
Шрифт:
— Но, может, люди так счастья ищут?
— А что такое счастье? В Священном Писании о нем ничего не сказано, там даже само слово ни разу не встречается. Вот вы, Ивана Ивановна, как бы выразили, что это?
— ...Отсутствие боли. Радость вместо боли. Жизнь без страданий.
— Да, возможно ли такое! А если и возможно, на пользу ли? Как можно не страдать, когда столько горя вокруг? Бежать от страданий — значит, от искупления бежать. Такую душу бес сразу учует и — тут как тут — начнет крутить.
— И во мне бес завелся, Лев Николаевич... Я чувствую это.
Мышкин посмотрел на Ванессу внимательно и ласково.
— Я, знаете, здесь долго, более полутораста лет не бывал, Ивана Ивановна, и вижу, что демонизм сильно развился — человека от демона и не отличишь порой.
— А почему люди горды?
— От болезненности духа. Да, да, чувство превосходства — это болезнь, и самомнение мнимо и иллюзорно. Разве человек может постичь сам себя до конца, кто он, что он, откуда взялся и почему? Нет у него такого органа самопознания. Не в его это силах. Вот и психиатры, в том числе и доктор Шнайдер, хоть я его и очень люблю, — как ни стараются, не получается у них разгадать человека, особенно его разум — не раскладывается он на сознание-подсознание, есть в нем нечто, что не поддается расщеплению. И вас, дорогая Ивана Ивановна, мне горько видеть здесь. Того и гляди, что залечат. Вы простите меня, я ведь тоже виноват в том, что с вами произошло, потому и пришел...
— Вы виноваты? Да почему вы-то виноваты, Лев Николаевич? В чем ваша вина? Да вы, может, — самый светлый образ, какой когда-либо существовал в моей жизни! — воскликнула Несса. — Вы ведь столько доброго во мне пробудили когда-то...
— И рад, что это так. Только все равно виноват. Чувствую, что виноват. Вы мне очень близки, Ивана Ивановна. А за грехи ближних мы всегда — в ответе. Я там, — и Мышкин поднял правую руку вверх, — это хорошо понял.
И он замолчал, вглядываясь в нее мягко, с состраданием. А потом спросил:
— Вы, Ивана Ивановна, в вечную жизнь верите?
— Не знаю. Хочу верить. Особенно сейчас хочу верить. Ведь она существует?
— Существует. Вы уж верьте, пожалуйста, и не сомневайтесь. Я еще и для того пришел сюда, чтобы вам об этом сообщить. Беда в том, что пока на земле, мы доказательств ждем. Как это печально! Вот только представьте: родился человек из небытия — свершилось великое, непостижимое чудо — одарил его Бог душой, приставил к нему ангела, дал ему небо и солнце над головой, а человек тот обо всем этом даже не вспомнил, всю жизнь ел, спал, гонялся за удовольствиями, полагался лишь на свои пять чувств, может, даже счастливым себя ощущал, а потом помер. Что может быть трагичнее этого?
— Но, может, шестое чувство не всем дано...
— Всем. Шестое чувство дано всем. Это надежда наша на бессмертие. И жить, и умирать без этой надежды нельзя.
— Да может, я не достойна той надежды? Смертный грех на мне — ребенка своего убила, — и голос Нессы задрожал, — зачем Богу меня и спасать?
Мышкин взял Нессу за руку и опять долгим взглядом посмотрел на нее. В глазах его ясных, как в двух зеркалах, увидела она свое отражение: вместо лица — поле заброшенное, и было то поле темно, дыряво и пусто, и ничего на нем не росло...
— А вы сами, — ласково спросил князь, — ребенком себя помните?
— Да, очень хорошо помню, — сразу ответила она. — Пожалуй, свое детство только и помню правильно, без помех. А все остальное, как в дурном сне.
— Это потому, мне кажется, что ребенком вы и были настоящей, такой, какая вы есть на самом деле. Ведь тогда вы верили, ну, скажите, верили?
— Во что?
— В вечную жизнь.
— Да, кажется, верила...
— Вот видите, а теперь верить перестали.
— Давно перестала.
— А почему?
— Тоска у меня. И мысли нехорошие, нечистые...
— Мысли нечистые от того, что ум болен и беспокоен. А вы возьмите и в сердце его опустите и ждите, что будет...
— А что будет?
— Ум сердцу подчинится.
«Да, как же это — ум в сердце опустить?» — подумала Несса и попыталась представить, как измученное сознание ее, словно перегруженная баржа, переполненное страхами и тревогами, начнет движение вниз и влево, туда, где стучит сердце. Она глубоко вдохнула и от полноты чувств запрокинула голову вверх, обозрев враз сквозь приоткрытые веки огромный диск красного солнца, раскинувшего, будто заботливая гигантская птица, крылья над маленькой печальной планетой. И рядом с солнцем — ярче, чем оно, — почти снизойдя до уровня видимости, опять явственно ощутила она, пребывал некто, не равнодушный и к ее личной судьбе...
«Хотя у ангелов нет мужского или женского родов в человеческом смысле, но любят они нас материнской любовью, и плачут о нас, и жалеют совсем по-матерински, каким бы позором мы не запятнали себя», — услышала она тихие слова своего дорогого собеседника, но, обернувшись к нему, увидела, что место на скамейке, где он только что сидел, пусто.
* * *
Той ночью Ванесса долго не могла уснуть, странное видение никак не покидало ее. А под самое утро очутилась в очень древней стране, на площади, где в чрезвычайном волнении и ожидании собралось много народу, и люди говорили на разных языках, но, как ни странно, каждый из них она понимала, как свой родной; тысячи голосов возвещали об одном и том же, чрезвычайно важном, — что ожидается прибытие Великого Царя, хотя никто не знал: ни когда, ни откуда Он появится, и включенная в общую атмосферу радости, наполненная, как и все вокруг, чувством общности, Несса оглядывалась по сторонам, искала с замиранием сердца Того, Кого не видя ни разу в жизни, уже любила, как ей казалось, и знала, не разумом, а каким-то давним, полузабытым опытом, и вот — толпа зашумела громче, возбужденнее, и открылись вдруг неизвестно откуда взявшиеся резные, в золоте, ворота, и в них на молодом ослике въехал в город совершенной красоты Наездник. Лик Его сиял необычайным светом, и угадывались в Нем мягкие и светлые черты Льва Николаевича Мышкина, а одежды пылали алым — до такой степени, что зажигали свечи в руках многих. Неиспытываемая прежде сопричастность со всеми и всем овладела Нессой — чувство, так похожее на пронзительную жалость — ту жалость, которая в русских сердцах равняется любви и без которой, говаривала мудрая Васса, человек все равно что труп ходячий — пуст и тленен.
Глава 25 Электрошокотерапия
Посвящается жертвам безнравственной психиатрии.
Все утро Несса ждала, пока ей разрешат выйти в сквер. И когда санитарка появилась в дверях палаты, она уже сидела на кровати в легком своем пальто поверх больничной робы.
— Миссис Файнс, вам придется остаться в боксе. Доктор отменил прогулку. Он хочет видеть вас во второй половине дня.
Ванесса не верила тому, что слышала. Нет, этого ни в коем случае нельзя допустить. Как это не разрешено: кто может запретить ей выходить? Ведь она должна, ей просто необходимо встретиться с Мышкиным: он будет ждать ее на скамейке, и их встреча состоится, во что бы то ни стало... Не обращая внимания на массивную санитарку, продолжающую стоять в проеме и скучно наблюдающую за ней, Ванесса встала и начала ходить взад и вперед, чувствуя, как беспокойство и злоба нарастают в ней с каждой минутой. Как получилось, что она попала в этот капкан? Кто утащил ее, родившуюся в ясном краю с молочными реками и кисельными берегами, в этот страшный частокол теней, призраков и сумасшедших? Никто не вправе закрыть ее в душных стенах и не пускать на улицу. Ведь она — не животное. Но они, наверное, думают, что она — уже и не человек? Щепоть бесполезной человеческой трухи, который просто на всякий случай нужно изолировать, заточить в клетку и зазомбировать лекарствами? Ярость, какой раньше она никогда не испытывала, закипала в ней. Надо что-то предпринять. Непременно что-то надо предпринять. Несса остановилась, обдумывая вызревающую идею, и потом двинулась прямо на санитарку, забыв о ее размерах. Та, расставив грузные ноги, предвидя нападение, приготовилась к схватке. И тут Ванесса с удивлением обнаружила, что только обвисшим, необъемным телом санитарка напоминала женщину, лицо же у нее было мужским, грубым, с крупными черными папилломами, облепившими, как мухи, коричневые щеки. Как она не разглядела этого раньше? Нессу замутило.