Бремя
Шрифт:
— Сэр, простите, мэм… мне необходимо выйти на улицу, — произнесла она с расстановкой, стараясь не сорваться и не совершить непоправимое. — Прошу вас, меня там ждут.
— Вам не позволено, мадам.
— Почему? Почему не позволено? Врач сказал...
— Вчера вечером вас перевели на новый режим, мадам. Вам не разрешено выходить до встречи с доктором. Он сам вам все объяснит.
— Мне никто не может запретить выходить. Это мое право. Я здесь — не в заключении, — и уже не сдерживая себя, Несса резко двинулась вперед и тут же толкнулась в могучую преграду.
Санитарка даже не сдвинулась с места и с выражением неопределенного интереса, в котором мелькнуло что-то вроде скрытого удовольствия, будто от непозволительной азартной игры, правой рукой уперлась в косяк, а левой нажала на кнопку на панели. Не прошло и минуты, как набежали еще охранники и санитары, обступили, потащили,
Время потекло куда-то мимо, оставив ее (в который раз!) позади. Действие инъекции продолжалось неопределенно долго, а потом перешло в липкую, пластилиновую полудрему со слипшимися же, безобразными сновидениями.
Наконец, в какой-то момент (наступило ли утро, или только казалось, что наступило утро?) — сознание слегка прояснилось, и вместе с ним возвратились тревога и озлобленность. Несса лежала на жесткой, узкой кровати в своем боксе, на спине, с широко открытыми глазами и обдумывала план побега. Вспоминала расположение дверей, коридоров и выходов на этаже. Ни при каких условиях она не должна оставаться здесь, даже на сутки. И в этот раз ей необходимо довести задуманное до конца, другого не дано. Странная, горячечная решимость все сильнее овладевала ею, но она сдерживала себя — понимая, что прежде всего нужно стараться не привлекать к себе внимания и сделать так, чтобы о ней по возможности забыли. Борясь с нетерпением и накипающей злобой, во время завтрака и обеда казалась тихой и послушной, говорила санитарам «I am sorry», «please», «thank you» — просто из расчетливой вежливости. И к вечеру ей разрешили выйти в общий холл, на так называемый «социальный час». На кушетках, креслах и стульях сидели пациенты, многие с потухшими, бессмысленными, отекшими от лекарств лицами. Только подумать, когда-то эти люди были радостными детьми со своими мечтами, со своим небом, и где-то там теперь, за пределами клиники, остались непрожитыми их жизни. Некоторые дремали, другие играли в карты, даже спорили, кто-то громко и глупо смеялся. На столах стояли пластиковые стаканы с пепси-колой, в бумажных тарелках лежали надкусанные бутерброды. Со стороны казалось, идет вечеринка. Ванесса села рядом с женщиной, занятой перекладыванием фишек по картинкам, наблюдая за происходящим вокруг, ни на минуту не упуская из виду дверь в глубине помещения: за ней должна была, если память не изменяла, находиться лестница. Между двумя сумасшедшими неожиданно завязался спор, один из них вскочил и усиленно замахал руками, угрожая соседу, чем-то рассердившему его, потом схватил со стола стакан и выплеснул содержимое тому в лицо. Санитары засуетились, начали унимать. Остальные же из пациентов продолжали заниматься своим делом, инцидент не вызвал у них особого интереса.
Ванесса улучила подходящий момент и медленно направилась к двери. Остановилась, не оглядываясь, ожидая, что вот сейчас ее окликнут и вернут в зал. Но никто не окликнул — неужели не заметили? Пригнувшись, как бы пытаясь уменьшиться в размерах, и не дыша, она скользнула в потрескивающую электричеством пустоту. Странно, но на лестнице никого не было. С дрожащим сердцем пошла по ступенькам вниз, и через три пролета перед самым ее лицом появились два выхода — слева и справа. Теперь ей хорошо вспомнился этот отсек.
Когда-то, три года назад, в первой своей дерзкой попытке убежать из «Желтого круга», она по ошибке воспользовалась одним из них, ведущим в хранилище. Которым же? Кажется, левым. В горящей голове сверкнул образ: открылась дверь слева и прямо на нее воззрились бледные, как призраки, стеллажи с кремированными, невостребованными жертвами в закупоренных оранжевым сургучом банках. Значит, нужно пойти вправо. Осторожно, стараясь не производить ни малейших звуков, она налегла на холодную тяжесть металла, и та поддалась, уступила без борьбы — по чьему-то недосмотру, счастливой для нее случайности, выход оказался открытым. Перехватило дыхание — как удачно все складывается! Лабиринты тоже когда-нибудь кончаются, если сооружены людьми, а не демонами — подумала и сразу же очутилась на улице. Первый глоток свежего воздуха после долгого пребывания взаперти подействовал, как наркотик. Закружилась голова. Запрыгали черные драконы в глазах и чуть не сбили с ног. Ванесса глотнула еще. И еще. Полнее, глубже. Вот теперь — лучше... Наконец-то.
Но надо было действовать. Что же дальше? Она приложила руку к сердцу, как бы унимая его неутихающий набат, и огляделась вокруг. Выход привел ее на подсобный, хозяйственный двор клиники. Между двумя небольшими постройками бежала тропинка. «Хорошо, если к скверу», — подумала Несса. Ей казалось, попади она в сквер, все будет решено, как нельзя лучше. В прошлый раз, сидя на скамейке, она приметила у самых ворот «удобное», еще тогда почему-то привлекшее ее внимание дерево, старый клен, между широким стволом которого и самим заграждением был небольшой просвет, укромное местечко, где она могла бы спрятаться (ведь уже почти стемнело), и выждать подходящий момент, когда удастся проскользнуть в ворота. К тому же — и это ожидание было особенно трепетным — Мышкин, может быть, ждет ее там. А с ним ей и вовсе ничего не страшно.
Дорожка завиляла, из окон одной из подсобок потянуло несвежим мылом и плохо стиранным бельем: пришлось остановиться, чтобы унять тошноту. И все-таки ее вырвало. Скрючившись от резкой колики в животе, Несса присела на корточки. «Сейчас все пройдет... Я уже почти у ворот», — попыталась успокоить себя, и боль, и тошнота, действительно, улеглись. Она выпрямилась, преодолевая головокружение, и тут же пошатнулась, как от удара: всего в метрах двух от нее стоял мощный охранник и смотрел на нее с любопытством. От неожиданности Несса упала на колени. Отчаяние и злоба — страшные, нечеловеческие по своей силе и остроте — потопили ее, помрачился ум, и, не поднимаясь с колен, с душераздирающим криком она поползла, обхватив обеими руками огромные ноги блюстителя, впилась зубами в ненавистную, отвратительно жирную мякоть икры.
«Мы все вас любим, как собственное дитя...» — вскричал неистово кто-то сверху, или только ей это почудилось...
Мираж, мираж, мираж нереальности, когда в агонии ты достигаешь его призрачного несуществования, прежний мир распадается на мельчайшие осколки. И нет сил собрать их в одно целое, в то, что когда-то составляло твою жизнь и тебя саму и имело чувства, мысли и смысл. И даже крик о пощаде вроде уже и не твой крик, и боль так велика, что вроде и не твоя боль.
Зачем они закрыли меня в этой жуткой комнате? Эй вы, кто-нибудь, откройте! Здесь трудно дышать, трудно думать! За что вы меня так наказываете? Что вы хотите, чтобы я сделала? Я сделаю все, только выпустите меня... Кто-нибудь слышит меня? Откройте, откройте! Я не хочу умирать!
Конечно, задумав побег из клиники, Ванесса, не знала, что подобные проступки по психиатрическим формулам рассматриваются часто как опасный элемент ментальной болезни и требуют радикального вмешательства в процесс лечения.
* * *
...В четыре утра за ней пришли. Чужие, холодные руки подняли и посадили в больничное кресло. Почему так рано? Еще не встало солнце, не согрелась земля, не осветились новой заботой лица родных где-то там, в другой жизни. Почему она здесь? Коридор за коридором, дверь за дверью, петля страха на шее. Она знала, что везут ее на сеанс электрошоковой терапии — ноги и руки связаны, и свяжутся еще крепче, еще плотнее, так, что занемеют пальцы и остынет кровь, — но не ведала, что будет дальше. «Это своего рода убийство, — однажды сказала Эрика, и озера глаз ее в ту минуту затянулись тиной запрятанной злобы, — ужаснее обычного, потому что убивается самая память души. Самая суть твоя. Потом уже забываешь то, чего никогда не хотела бы забыть, не можешь вспомнить, кто ты, зачем и куда идешь... Забываешь даже, что когда-то ты родилась...», и Несса содрогнулась тогда от тех слов, поняв, что, потерянная и страдающая, сама она не дошла все же до такого дна, такой пустоты. Эрика прежде нее спустилась сюда. О чем она думала в тот час, перед прыжком из окна отеля? Что видела? Какая злая сила увлекла ее в бездну? И если бы сейчас у нее самой, у Нессы, был выбор — эта вот «процедура» или последний прыжок на свободе, — что бы она выбрала?
«Нет, я не доставлю им такого удовольствия. Не дам благословения на злодейство. И... что бы стало с моим ангелом, прилетевшим в то утро подать надежду? Что бы стало с ним, если бы так бессмысленно оборвалась моя жизнь? Сколько бы горя ему принесла! Нет, я все выдержу, лишь бы снова небо видеть, солнце, весну... А весна уже скоро, скоро. Я должна дожить, должна выжить...» — твердила Несса себе, стараясь унять безостановочную, уже сплошную дрожь в теле. Как все-таки холодно здесь! Ни разу не согрелась она в этих стенах, ни разу — на этом клочке земли! А там, в родной, теплой дали уже, наверное, заалел закат, и розовые ручьи расплескались по выси, и ласковый воздух онежнел, как тонкий бархат на маминых плечах... Лифт шел вниз, вниз и вниз, в самое подземелье. И с каждым пролетом Нессино сердце тоже падало — глубже и глубже. Никто не говорил ни слова: тишина стояла страшная.