Бригантина, 69–70
Шрифт:
Есть клетки, которые обретают специализацию в первые же часы жизни, а есть такие, которые долго прозябают в сонной одури. Потом вдруг под влиянием гормонов они оживают и активно включаются в работу. Впрочем, только ли под влиянием гормонов? А что заставило другие клетки продуцировать гормоны? Сплошная цепь загадок. Отдельные звенья, конечно, ясны, но весь механизм… Да и один ли механизм включает клетки? Полагают, что один. Не знают только — прямо или косвенно. Вот, к примеру, заработал ген казеина, и молочные железы стали продуцировать молоко. В этом отрезке цепи все ясно. Но попробуйте сказать, что заставило этот самый казеиновый ген работать и почему он сумел сформировать именно молочные железы. Или ответьте на вопрос, что определяет форму носа.
Если удалить из клетки ядро, в котором хранится наследственная информация, или, говоря иначе, убить хромосомы, клетка все равно будет работать. Как магнитофон с чистой лентой. Даже лучше. Первые стадии развития организма станут протекать вполне нормально. А потом механизм портится. Все клетки получаются одинаковыми и одинаково бесплодными. Нет специализации органов — нет организма.
Нейфах, собственно, и показал, когда начинают работать гены. Убивая гамма-излучением, или актиномицетами, клеточные ядра на разных стадиях развития, он сумел поймать тот изумительный, архиважный момент, когда начинается синтез РНК и белка, то есть когда начинают работать гены.
У морского ежа, например, синтез белка начинается через четыре часа после оплодотворения. Но, черт возьми, решение вопроса всегда рождает кучу нерешенных вопросов. Цепная реакция беспокойства. И действительно, сказать: четыре часа — это очень важно и ценно, но такова человеческая логика: почему именно через четыре часа? Где, наконец, спрятаны эти часы, которые с изумительной точностью включают в работу самый совершенный механизм природы? В каждой клетке спрятаны такие часы? Или они возникают, как новое качество, из совокупности клеток? Чтобы решить эту проблему, надо было разъять организм на отдельные клетки и потом вновь собрать его, как детский «Конструктор». Задача вроде бы немыслимая. Делать такие пертурбации с высшими животными, очевидно, мы вообще никогда не сможем. Но чем ниже стоит на эволюционной ступеньке организм, тем проще его развинтить и свинтить. Ведь механизм сцепления клеток довольно прост. Это всего лишь мостик из белка и кальциевого иона. Этот двухвалентный атом и сцепляет две отдельные белковые молекулы. Стоит убрать из организма кальций, и он разлетится на отдельные детали, как Эйфелева башня без заклепок. А убрать кальций не так уж сложно. Достаточно обработать организм версеном, который связывает кальциевые ионы, или просто хорошо выдержать его в лишенной кальция воде.
Введенный в организм версен делает чудеса. Живое существо превращается в кашу отдельных, но живых — и это очень важно — клеток. Если ввести в эту кашу кальций, клетки вновь соединятся, но беспорядочно, хаотично. Это будет уже конструкция, собранная обезьяной, а не великолепный механизм. Впрочем, постепенно клетки начинают упорядочиваться, восстанавливать старые связи и привычное местоположение. Никто не знает только, как долго надо ждать, пока из этого хаоса вновь возникнет исходный организм. Впрочем, не в этом дело.
Ученых больше интересует ответ на вопрос, когда начинается синтез в дезагрегированных зародышах. Ведь это означает ответ на вопрос, где таятся таинственные часы: в отдельной клетке, или в их совокупности?
Этим, собственно, и занимается Нейфах. Без всякого преувеличения можно сказать, что это крупнейшая проблема сегодняшней биологии. И решается она посредством простых для нашего века экспериментов. Нейфах, как и все его коллеги за рубежом, изучает синтез с помощью меченых аминокислот. Содержащий радиоактивную метку углерод-14 — уридин — легко контролировать с помощью счетчика Гейгера. Он хорошо проникает в клетки и так же хорошо уходит из них.
Остается сказать, почему для этой цели нужны именно морские ежи.
И еще одно обстоятельство. Мне кажется, что есть пределы экономии, когда речь идет о науке. У американцев одна печатная работа «стоит» 60 тысяч долларов, у нас — 2 тысячи рублей. Разница, конечно, громадная. Но не всегда она может радовать. Во многих случаях исследовательская работа в Америке поставлена пока лучше, чем у нас. Конечно, далеко не в 30 раз, но лучше. Очевидно, где-то экономическая выгода оборачивается проигрышем.
Недаром в институтах Дальневосточного филиала Сибирского отделения АН СССР не жалеют денег на оборудование. Лаборатории оснащены там так, что москвичи и ленинградцы могут лишь кусать локти от зависти. Это тоже не последнее обстоятельство, которое заставляет Нейфаха каждое лето брать командировку в бухту Троицы.
Что перед этим дальневосточные суточные и надбавка на «энцефалитную вредность» — труха, нуль без палочки! Но морским ежам все эти перечисленные обстоятельства дорого обходятся. Ведь Нейфах публикует свои работы, и уже у многих буквально руки чешутся на ежей.
Честное слово, когда я увидел, как Нейфах сидит обнаженный по пояс над ведром с ежами и потрошит их одного за другим, я не съел больше ни одного. Было жалко. Эти прекрасные, как черные звезды, иглокожие скоро сослужат людям такую же пользу, как бесчисленные легионы лягушек, кроликов и крыс, принесенных в жертву науке.
Пожалуй, на этом можно было бы закончить «Поэму морских ежей». Если бы не один весьма существенный момент. Он заключается в том, что работа Нейфаха, как всякая большая теоретическая работа, получила совершенно непреднамеренно великолепный практический выход. Она оказалась тесно связанной с очень интересующей меня проблемой воспроизводства океанских запасов. Но об этом дальше. Сейчас настала очередь рассказать, наконец, о подводном зиккурате.
Бухта Холерная, как и следовало ожидать, притаилась влево от каменных гротов. Если бы я пошел тогда в другую сторону, то непременно попал в нее. В отлив же ничего не стоило заплыть в бухту прямо из грота. Потом, когда Володя достал из сейфа морские карты залива Посьета, я быстро разобрался в обстановке. Как сопки чередовались распадками, так бухты разграничивались каменными мысами. Полукруг Троицы, каменный мыс, полукруг бухты Идола, гроты, песчаный полукруг бухты Идола, гроты, песчаный полукруг бухты Холерная, нагромождение камней, бухта Витязь и т. д.
На лодке в один день можно было бы облазить их все. Но мы пошли пешком. По тропе, которая огибала сопки. Без стремительных подъемов и головокружительных спусков. Как ходят в сопках все нормальные люди.
Солнце жгло в полную силу. Я просто оживал, когда мы входили в благодатную тень дубов и каменных берез. Мошка, клещи, даже комары, которые переносят особо опасный японский энцефалит, — все это не шло в сравнение с палящим солнцем. Ведь что там ни говори, а мы находились на той же широте, что и Корсика.