Бригантина, 69–70
Шрифт:
Он делает это, чтобы добыть икру. Под микроскопом взрезанные ежи-самки отделяются от ежей-самцов. Потом выбираются лучшие производители. Созревшая икра помещается в центрифугу, где она отделяется от прочей ненужной для эксперимента ткани. Так же поступают и со сперматозоидами. Потом в чашке Петри, на которую нацелен тубус микроскопа, совершается таинство оплодотворения. Зачем? Об этом уже шла речь. Здесь мы не будем больше говорить о теоретических вопросах генетики. Поговорим о самом оплодотворении.
Прежде всего вероятность оплодотворения. Очевидно, она наиболее высока, когда на одну икринку приходится один сперматозоид. Если сперматозоидов мало, часть икры остается неоплодотворенной, много — наблюдается полиспермия,
Итак, икра помещается в чашку Петри, куда непрерывно поступает из компрессора воздух, чтобы она не загнила. В микроскоп икра похожа ка прозрачную сеть из круглых ячеек. Икринки ежей довольно велики, порядка 100 микрон. Но вот в поле зрения появляется огромная труба с черными полосами, оттеняющими сверкающий канал. Это пипетка со сперматозоидами. И тут с прозрачными икринками начинают происходить загадочные превращения. Прямо на глазах, в какие-то секунды у них образуются крохотные выступы, которые быстро разглаживаются, после чего вокруг икринки появляется нечто вроде нимба. Это защитная оболочка. Она оберегает оплодотворенную икринку от второго сперматозоида. Но если сперматозоидов много, то второй претендент может успеть прорваться к оплодотворенной, но еще не облачившейся в защитный нимб икринке. Это и будет полиспермия.
Для природы достаточно, чтобы оплодотворились, развились, и, превратившись во взрослых ежей, дали потомство всего две икринки. Нейфаху, чтобы добиться в исследовательской работе хорошей статистики, нужно, чтобы оплодотворилось как можно больше икры. По счастью, это же нужно и тем, кто работает над воспроизводством морской фауны. Чем выше процент оплодотворения, тем, естественно, быстрее восполняется убыль выловленных животных.
В море этот процент низок. Природа слепа. Ей неведомо, что человек превратился в промышленного пожирателя ее детей. Поэтому она работает по старинке, по принципу «двух икринок».
У Нейфаха этот процент высок. Он следит за температурой и химизмом воды, продувает икру воздухом. Ему нужна хорошая статистика, и он нашел способы ее получить.
Мы проплывали над синими расселинами, куда солнечные лучи добираются в виде едва светящегося тумана. Оттуда по вертикальной стене зиккурата медленно выползали звезды. Начинался прилив. В ушах шумела заплескивающая в гроты волна. Море перетряхивало песчинки, перемалывало в пыль известковые скелеты. Это был многоголосый концерт прилива, сопровождаемый пощелкиванием раков альфеусов и свистом воронок в пещерах.
Володя сделал мне знак, что пора уматывать. Я видел, как мечутся в каменных промоинах загнанные течением маленькие пестрые рыбки, как уходит по косой трассе к подводным причалам молочно-фиолетовый аэростат медузы. Мы тоже покинули гроты и поплыли назад. Над пологим песчаным ложем бухты волна уже не ощущалась. Здесь царили мир и покой. Волнистые солнечные блики ласково перебегали по песчаной стране плоских ежей.
И вдруг я увидел на дне раковину. Обычную створку небольшого моллюска, под которой скорее угадывались, чем виднелись, паучьи лапки краба. Я нырнул. Глубина в этом месте была довольно значительной. Холодные придонные потоки сдавили наполненную воздухом грудь. Тупая боль холодным свинцом залила уши. Я схватил раковину с крабом и рванулся вверх, где бултыхалось зеленоватое ртутное зеркало.
На берегу я понял, что поймал необычного краба. Небольшие клещи он плотно прижимал к телу, даже не пытаясь, как это принято у крабов, ущипнуть похитителя. Две пары длинных передних ног были снабжены острыми загнутыми косами, а две пары задних, крохотных и бледных, почти недоразвитых, крепко сжимали пустую створку с круглой дыркой посредине. Раковина, как щит, прикрывала лиловую спинку краба.
— Это краб-самурай, — сказал Володя. — Дориппе. Видите узор на спине? Точь-в-точь лицо самурая, каким
Конечно, лицо самурая на теле японского краба всего-лишь случайное сходство, прихотливая игра вероятностей. Этот узор не нужен крабу, или, вернее, мы не знаем, зачем он ему нужен. Ведь под раковиной можно прятать и вовсе неразрисованную спину. Природе свойственно отвечать далеко не на все наши вопросы. Может быть, на них просто нет ответа, а может быть, мы просто не умеем спрашивать.
В самом деле, почему на голове японской рыбы Salanx «выгравирован» герб клана Токугава? Зачем бабочка мертвая голова носит зловещую эмблему черепа со скрещенными костями? Отчего рыба Apius proops так удивительно похожа на распятие? Как объяснить, что на хвосте шипоглава арабской вязью «написаны» заклинания «ля илла иль алла» (нет бога, кроме аллаха) и «шани алла» (бойся аллаха)?
Бессмысленность, вернее бессильная тщета, подобных вопросов очевидна. Все эти животные существовали задолго до Христа и Магомета, задолго до появления письменности, задолго до человека, наконец. Природа многообразна, и она может позволить себе такую роскошь, как случайное сходство. Именно роскошь, поскольку это сходство, сколь бы удивительным оно ни казалось, не обусловлено какой-либо биологической целесообразностью.
Я долго держал в руках странного лилового крабика. Он так и не расстался со своей раковиной, которая уже не могла спасти его под раскаленным солнцем. Разглядывая круглую дырку на раковине, я решил, что краб проделал ее сам для того, чтобы уследить за опасностью сверху.
Но таких раковин с круглой дыркой в центре в выбросах можно найти сколько угодно, а краб-самурай довольно редок. В чем же здесь дело? Потом я прочел, что дырки в раковинах сверлят другие моллюски, и «самурайчик» тут ни при чем. Он просто подобрал уже готовую раковину.
Собственно, с рассказа о крабе и ракушке начинается наше почти эпическое повествование о дальневосточных крабах. Не очень веселое, в общем, повествование. Я присутствовал на любопытном мероприятии, которое называлось «дегустацией крабов из новых районов». Директор ТИНРО Игорь Владимирович Кизеветтер провел меня по узким и длинным коридорам к винтовой лестнице, ведущей глубоко вниз (институт занимает помещение, в котором был когда-то Русско-Китайский банк). В лаборатории, на месте которой раньше была золотая кладовая, стоял длинный стол, заставленный банками крабов. Я впервые в жизни видел такое изобилие. Правда, недаром здесь была именно золотая кладовая. За столом сидели люди с блокнотами и карандашами. Перед каждым обеденный прибор с айсбергом-салфеткой и несколько раскрытых банок. Очень веселая работа. Жаль только, что вместо вина стояли химические стаканы, в которых светился коньячным янтарем крепкий холодный чай для «снятия вкуса». Красно-белое крабье мясо лежало на чашках весов, упоительный крабий сок мутным опалом поблескивал в мерных колбах. Речь шла о том, пускать ли консервы на экспорт. Тут нужно было оценить вкус и букет, содержание «лапши» и «мяса», твердых и жидких частей.
Кизеветтер подвинул мне тарелку с крабами. И… — я знаю, мне никто не поверит, но что было, то было, — я так и не попробовал тех крабов. Пришлось все время писать. Разговор был очень интересный, и я не хотел ничего упустить.
А потом Кизеветтер, наклонившись ко мне, шепнул, что, дескать, есть смысл незаметно ускользнуть и продолжить беседу у него в кабинете. Я обернулся, чтобы взглянуть в последний раз на сокровища золотой кладовой. Жаркий спор был в самом разгаре. Кто-то лениво ковырял вилкой белую крабью лапшу, кто-то брезгливо прополаскивал рот чаем. Я вздохнул и вышел вслед за Кизеветтером.