Бригантина, 69–70
Шрифт:
Лишь один раз, когда лодка стояла в густых зарослях и на реку был обращен лишь ее нос, на проходившем мимо пароходе началось смятение. Несколько человек бегали по палубе, что-то кричали и затем долго махали с кормы платками. Действительно, было невероятно увидеть лодку с таким названием на глухих камских берегах, среди неказистых рыбацких баркасов и плоскодонок.
Впрочем, если разобраться, то все скорее было закономерно. Ведь Грин — уроженец Вятки, расположенной неподалеку.
Потому так и назвали лодку. Ведь мы жили в родных
В то лето несколько изменились темы наших обычных бесед, главным образом потому, что я тянул одну нудную ноту: «Хочу стать капитаном дальнего плавания». Отец, вполне по-родительски, сразу «обыгрывал» это в педагогическом плане — нужно прилежно учиться, получать хорошие отметки и т. д. Однако надолго его не хватало. Вскоре мы приступали к обсуждению деталей моей будущей карьеры. При этом ему очень нравилось рисовать такую картину. Маленький приморский город. Отец на склоне лет живет в белом домике, получает пенсию, пишет воспоминания, а я скитаюсь по морям и океанам.
Может, он настраивался на такой лад при виде слободки для престарелых речных капитанов, расположенной недалеко от Тарловки. Слободка отличалась своеобразным неторопливым бытом. На порогах чистеньких крашенных масляной краской домов дремали сытые коты. Двери и уставленные цветами окна были окрашены белым, как на кораблях.
Отец в те годы не любил «оседать». Однако лето в Тарловке стало одним из последних кочевых сезонов. Затем начался довольно продолжительный солотчинский период.
Собственно, с Солотчей он познакомился несколько ранее и до некоторой степени случайно. Просто в Рязани жили родственники, как-то он съездил туда и «открыл» неподалеку места, которые пришлись ему очень по душе. Я нередко думал, что он с таким же успехом остановился бы и на других местах, скажем где-нибудь под Вологдой или на Псковщине. Просто у него был дар «вживания» в природу, умение найти какое-то «свое» звучание, свойственное даже отдельным перелескам или полям.
Солотча действительно была на редкость хороша тем, что в ее окрестностях воедино сошлось все, что он любил, — лесные чащи, открытые дали и обилие вод.
Это особенно хорошо видишь, когда стоишь на обрыве над лугами. За спиной остаются материковые сосновые леса, скрывающие много озер ледникового происхождения Это свой мир со своими птицами, зверями и травами…
А под обрывом на несколько километров до самой Оки тянутся луга с бесчисленными старицами, с зарослями камышей и серебристыми ветлами. Здесь тоже все свое, но совершенно другое. Граница между этими двумя зонами настолько резкая, что в лугах уже не встретишь ни одной сосны. Такой границей служит река Солотча, которую и не назовешь рекой в обычном смысле слова, — просто цепь озер и протоков, соединенных с Окой.
В «Золотой розе» есть очень хорошие слова о Солотче:
«Должно быть, у каждого человека случается свое счастливое время открытий.
Прошло это лето в гуле сосновых лесов, журавлиных криках, в белых громадах кучевых облаков, игре ночного неба, в непролазных пахучих зарослях таволги, в воинствующих петушиных воплях и песнях девушек среди вечереющих лугов, когда закат золотит девичьи глаза и первый туман осторожно курится над омутами.
В это лето я узнал заново — на ощупь, на вкус, на запах — много слов, бывших до той поры хотя и известными мне, но далекими и не пережитыми. Раньше они вызывали только один обычный скудный образ. А вот теперь оказалось, что в каждом таком слове заложена бездна живых образов».
Позже, когда отцу пришлось оставить Солотчу, чтобы быть ближе к Москве из-за состояния здоровья, он долго не мог выбрать нового места, хотя раньше, до Солотчи, это обычно особого труда не представляло. Теперь уже обязательно хотелось сочетания большой воды, лесов и далей. В конце концов он нашел это в Тарусе.
Я помню первый период освоения Солотчи, когда травы в лугах казались мне непомерно высокими (просто сам был еще мал), а над лесами поднимались дымки пожаров — как будто несколько паровозов смешно бежали один за другим с равными интервалами.
Со свойственной ему пунктуальностью отец тогда организовывал поездки на лесные озера, стараясь ни одного не пропустить. До некоторых озер приходилось добираться по знаменитой узкоколейке, сходить на станциях, где великолепно пахло свежими сосновыми досками, и затем идти километрами по затерянным лесным дорогам…
Вообще Солотча была замечательным местом…
В Солотче отец не только успешно работал, но также увлеченно, даже фанатично, отдавался рыбной ловле. Эти два процесса в его жизни были совершенно неотделимы, и об этом я и хотел немного поговорить в заключение.
Он знал рыболовное дело до тонкостей, перепробовал множество способов лова, но решительно предпочитал лишь один — простое ужение на удочку. Сам он объяснял это свойством характера и любовью к созерцательности. Но у меня сложилось свое мнение на этот счет, и я окончательно утвердился в нем, когда после войны уже взрослым человеком приехал к отцу погостить в Солотчу.
Хотя в детстве я постоянно сопровождал отца на рыбную ловлю, все же нередко это занятие меня тяготило. Обычно отец закидывал одну удочку мне, потом неподалеку две-три для себя. Самым мучительным было не разговаривать. Он требовал абсолютной тишины и в этом отношении был неумолим. Единственным утешением был хороший клев, но, когда клева не было, я нередко отпрашивался, сматывал удочки и уходил. Отец же мог сидеть часами, и казалось, сам улов не имеет для него никакого значения. Но это, конечно, было не так. Как и все рыболовы, он очень любил похвастаться трофеями.