Бригантина, 69–70
Шрифт:
Позже я пристрастился к иным видам лова — на перемет, на жерлицы, кружки, донки, потом оценил и спиннинг. Отец при этом давал много советов, подчас остроумных и неожиданных, но сам в таком лове участия почти не принимал. Меня же эта дорога привела к занятию охотой.
Собственно, об охотничьем ружье я мечтал с детства, как все мальчишки. Но отец все откладывал его приобретение. Наконец был установлен твердый срок — исполнение шестнадцати лет. Однако получилось так, что эта дата совпала с войной и было не до охоты.
И вот в то лето, уже в пятидесятых годах,
Когда в поисках дичи набродишься по болотам до изнеможения, обдерешься в кровь о колючки шиповника, тогда уже появляется какая-то первобытная ожесточенность — стреляешь почем зря, лишь бы не возвратиться домой без трофеев.
Тогда-то я и заметил, что отец относится с явным предубеждением к ружейной охоте, хотя решительно этого никогда не высказывает.
Вместе с тем он любил присутствовать при чистке ружья и набивке патронов, ему нравились применявшиеся для этого различные хитрые штучки, поблескивающие металлом и пластмассой. Вообще он всегда имел слабость ко всяким предметам, связанным с каким-нибудь делом или мастерством. Вспоминаю, как он любовался рыболовными блеснами, даже собирал их, хотя не пользовался ими почти никогда.
В те дни изменился тон его застольных разговоров о рыбной ловле. Обычный мажорный настрой сменялся минорным, причем это касалось совсем не срыва с крючка большого окуня или щуки. По его словам получалось, что и рыбная ловля также представляет собой весьма злодейское занятие, когда приходится приканчивать большую рыбину или стремительно насаживать на крючки живцов. Правда, это говорилось с известной долей шутки, но…
Затем мы спокойно доедали жареных окуней и застреленную накануне утку и расходились на свой «ужасный» промысел — он с удочками на берега протоков и озер, я с ружьем в луга.
Но вскоре я охладел к охоте. Не буду рассказывать, как это случилось; во всяком случае, я увидел обратную сторону медали и понял отца.
Ведь рыбная ловля, по существу, та же охота. Здесь кипят те же страсти добычи, азарта, погони и риска. Вспомним хотя бы «рыболовные» эпизоды такого «чистого» охотника, как Хемингуэй (кстати, одного из самых любимых отцом писателей).
Конечно, отец был не чужд этих страстей, он пережил их, перепробовал все способы лова, немного занимался охотой, но предпочитал удить рыбу на удочку.
Понимая, что полностью подавить охотничий инстинкт невозможно, отец сознательно свел его к приемлемому минимуму. Из всех способов лова ужение с удочкой дает наиболее равные шансы рыбаку и его жертве. Не хочешь брать приманку, не бери. Тебя никто не завоняет, не выслеживает, никто не нападает врасплох… Впрочем, опытная рыба иной раз так обглодает крючок, что проведет самого искушенного рыболова. Словом, здесь — кто кого перехитрит, а главное — пересидит…
Большинство движений удильщика — насаживание приманки, закидывание, подсекание и прочее, — все это выполняется машинально. Сознание остается совершенно свободным для наблюдений и размышлений. Когда же у вас в руках более сложная снасть — спиннинг,
Человек с удочкой полнее всего может «впитать» все впечатления от дождя, ветра, утра, вечера. При этом он остается участником «игры», а не посторонним болельщиком.
Не будет преувеличением сказать, что рыбная ловля для отца занимала место где-то совсем рядом с литературной работой, может, даже с ней наравне. Он не раз говорил, что если его лишить возможности удить, он не сможет писать.
Значит, рыбная ловля была для него полноценным элементом творческой работы. Говорить же во всеуслышание об интимных сторонах творчества он избегал и даже считал преступлением. Поэтому в рыболовных рассказах он обходил эту тему и сосредоточил внимание на самом лове и на том, что его окружает. Порой в таких рассказах он позволял себе даже «спускать» охотничий инстинкт, подавляемый в жизни. Иногда это приводило к забавным ситуациям.
Так, в то памятное «охотничье» лето он очень любил рассказывать, как однажды, возвращаясь домой с удочками, повстречал в лугах двух москвичей профессорского вида, прикативших на «Победе». Они яростно шлепали по воде спиннингами возле характерного мыса на большой луговой протоке. Отец пожалел их и сказал, что, живя здесь не первый год, может ручаться, что в этом месте ловить на спиннинг совершенно бесполезно.
— Что вы нам втираете очки, гражданин, — ответил один из приезжих. — Ведь у Паустовского написано, что именно здесь он таскал отличных судаков. Могли бы знать, раз давно тут живете…
Они приняли отца за соперника, пожелавшего согнать их с хорошего места.
Много позже, когда отец жил уже в Тарусе, его излюбленным местом рыбной ловли стала не Ока, а маленькая речка Таруска, шумевшая по камням позади сада. Как на всех небольших речках, на Таруске мели перемежались с молчаливыми омутами, отражавшими одинокие ветлы и высокие кучевые облака.
Если идти по Таруске вверх, то сначала нужно пересечь широкую луговую долину, по краям которой поднимаются леса. Река здесь долго петляет среди огородов и лугов, затем у маленькой тихой деревеньки Сутормино круто поворачивает влево и прорезает большое холмище. Здесь, где-нибудь под высоким лесистым берегом, или еще дальше, на Ильинском омуте, я обычно находил отца, когда приезжал в Тарусу летним вечером.
Мы возвращались домой в глубоких сумерках. В кустах по краям тропинки белели валуны. В Тарусе вообще очень много выходов известняка, и этим она напомнила мне далекие Ливны.
Теперь на высоком берегу над Таруской — отцовская могила.
Вот пока все… Задача моя была скромной. Я только хотел рассказать о «географичности» своих детских впечатлений, которые формировались под влиянием отца.
Я имею в зиду не узконаучное, а более емкое содержание этого слова. Ведь для отца география прежде всего была общением с природой, и он не делал в этом смысле различий между путешествиями, походами, чтением морских лоций и рыбной ловлей.