Бригантина, 69–70
Шрифт:
Весть о посольстве быстро распространилась по стране, а прием превзошел все ожидания порядком порастерявших за время дороги свой оптимизм послов. «Когда же мы были от царя „славян“, [8] к которому мы направлялись, на расстоянии дня и ночи пути, он послал для нашей встречи четырех царей, находящихся под его властью, своих братьев и своих сыновей. Они встретили нас, неся с собой хлеб, мясо, просо, и поехали вместе с нами». А затем «он встретил нас сам, и, когда он увидел нас, он сошел с лошади и пал ниц, поклоняясь с благодарением аллаху, великому, могучему». И это несмотря на то, что «был он человек очень толстый и пузатый».
8
Арабы
Теперь можно было и отдохнуть. Торжественная встреча, почет, оказанный послам, подчеркнутое преклонение царя Алмуша перед халифом — он назвал ал-Муктадира своим господином, а себя его клиентом, — все предвещало успех миссии. Предстоящие переговоры казались пустяковым делом. Даже Сусан приободрился и вновь вспомнил, что как-никак посол — это он, а не Ибн-Фадлан. Вспомнил в последний, впрочем, до возвращения в Багдад раз.
Наверное, за время дороги не ложились они спать с чувством такого покоя и облегчения, как в эту ночь. Но спать не пришлось. «Я увидел, как перед окончательным исчезновением света солнца, в обычный час молитвы, небесный горизонт сильно покраснел. И я услышал высоко в воздухе громкие звуки и сильный гомон. Тогда я поднял голову, и вот недалеко от меня облако, красное, подобное огню, и вот этот гомон и эти звуки исходят от него. И вот в нем подобия людей и лошадей, и вот в руках отдаленных находящихся в нем фигур, похожих на людей, луки, стрелы, копья и обнаженные мечи. И они представлялись мне то совершенно ясными, то лишь кажущимися. Мы же испугались этого и начали просить и молить, а они, жители страны, смеются над нами и удивляются тому, что мы делаем». Для них, жителей севера, северное сияние было делом привычным и хорошо знакомым. Арабы видели его впервые.
Следующей ночью, хвала аллаху, никаких чудес на небе не было. Но и сама ночь, какой она должна быть, темная и звездная, приносящая отдых, никак не наступала. Ибн-Фадлану не спалось. «Я сел вне юрты и наблюдал небо, и я увидел на нем только небольшое число звезд, думаю, что около пятнадцати рассеянных звезд. И вот красная заря ни в коем случае не исчезает окончательно, и вот ночь с настолько малой темнотой, что в ней человек узнает человека на большем расстоянии, чем выстрел стрелы. Я видел, что луна не достигает середины неба, но восходит на его краях на какой-нибудь час, — потом появляется заря и луна скрывается».
Позднее он узнал, «что день у них очень длинный, а именно, в продолжение некоторой части года он длинен, а ночь коротка, потом ночь длинна, а день короток». А царь рассказал ему, что дальше на севере, на расстоянии трех месяцев пути, ночь летом длится менее часа.
После того как в воскресенье, 12 мая 922 года, посольство прибыло в ставку Алмуша, тот три дня собирал царей, предводителей и знать своего государства. Все это время царь беседовал с Ибн-Фадланом, но исключительно о делах духовных: о мусульманских обрядах, в которых новообращенный не был силен, о нюансах, отличающих багдадскую службу от среднеазиатской.
Торжественный миг наступил в четверг, когда в присутствии народа произошло торжественное облачение Алмуша властью от имени халифа и тем самым придание этой власти законного характера. Развернули два зеленых знамени ислама, оседлали лошадь привезенным из Багдада седлом, надели на царя тюрбан и савад — парадное черное одеяние высших сановников халифата. Руководил всем этим Сусан, изо всех сил пытавшийся выглядеть как можно более импозантно.
Далее состоялось торжественное чтение писем халифа, везира и Назира ал-Харами, причем первые два царь и его свита по предложению Ибн-Фадлана выслушали
«По прошествии какого-нибудь часа» царь дал торжественный обед в честь послов. Вопреки всем местным традициям запрещенных кораном хмельных напитков на нем не пили, разве чуть пригубляли. Где было знать Алмушу, что сам повелитель правоверных давно махнул рукой на этот запрет!
А через три дня Алмуш вызвал к себе Ибн-Фадлана и заговорил совсем по-другому. Он непочтительно бросил перед ним письма халифа и везира, потребовал недостающих денег и устроил бурную сцену. Он заявил, что ему нужны деньги и крепость, которая могла бы защитить его от хазар. Что же касается подарков халифа, то, право же, багдадцам не стоило утруждать себя ради них, ибо их отлично могли захватить на обратном пути послы его, Алмуша.
Было только одно утешенье. Алмуш, видимо неплохо разбиравшийся в людях, прямо сказал, что из всего посольства признает только одного Ибн-Фадлана. Но утешенье весьма двусмысленное — ведь деньги-то он тоже требовал с бедного секретаря. Что оставалось тому делать? «Итак, я вышел от него, собрал своих спутников и сообщил им, что произошло между ним и мною. И я сказал им: „От этого я вас предостерегал“.
Все было кончено. Результат посольства сомнений больше не вызывал.
Вопреки всем настояниям Ибн-Фадлана Алмуш принял не багдадскую, а среднеазиатскую обрядность. Тем самым подчеркнув, что торговые и дружеские связи со Средней Азией он ценит гораздо выше благоволения халифа. Даже в чисто религиозном вопросе посольство потерпело неудачу.
К тому же хитрый Алмуш еще свалил все на послов, заявив: „Вы, которые едите его (халифа) хлеб, носите его одежду, во всякое время видите его, вы обманули его в отношении размера той посылки, с которой он отправил вас ко мне, к людям неимущим, вы обманули мусульман. Я не приму от вас руководства в деле своей веры, пока не придет ко мне такой человек, который будет искренен в том, что он говорит. И если придет ко мне такого рода человек, то я приму от него руководство“. Так он зажал нам рот, мы не дали никакого ответа и удалились от него».
По существу, посольству в Булгарии делать больше было нечего. Но Алмуш, покончив с делами, вновь стал обходительным и любезным. Он отправлялся в поездку по стране проследить, чтобы все его подданные приняли ислам, и пригласил послов с собой.
Ибн-Фадлан согласился. Он был любознателен, очень любознателен, и заманчивая возможность увидеть то, что никто другой не видел, конечно, соблазняла его. Спешить в Багдад после стольких неудач тоже было ни к чему — ни на что хорошее он рассчитывать там не мог. А может, в глубине души у него еще теплилась надежда, что удастся переубедить Алмуша? Ведь он явно благоволил к Ибн-Фадлану, и не избалованный царским вниманием секретарь посольства с гордостью отмечает: «Он стал оказывать мне особое предпочтение, стал приближать меня к себе, удалять моих спутников».
Он действительно увидел то, что не видели другие, и он имел основание писать: «Я видел в его стране столько удивительных вещей, что я их не перечту из-за их множества». И он смотрел, и слушал, и расспрашивал, и записывал, Здесь было все не так, как в Багдаде. Это одновременно и привлекало, и отталкивало, и вызывало стремление понять.
Земля была необычная — «черная, вонючая» — таким показался ему обыкновенный чернозем. И пища тоже была необычная. «Пища их — просо и мясо лошади, но и пшеница и ячмень у них в большом количестве». Уже одни эти слова Ибн-Фадлана сразу же кладут конец всем спорам. Очевидно, что основным занятием жителей Булгарин было земледелие.