Брисингр
Шрифт:
— Возможно, оно и так, — сказал Эрагон, — но честь все же обязывает меня признаться, что это я украл твои шкуры.
Гедрик изумленно уставился на него; он смотрел ему прямо в глаза, как самому обычному человеку — без страха, без восторга, без преклонения и, похоже, даже без особого уважения, словно вдруг полностью переменил свое о нем мнение.
— Я украл их и вовсе не горжусь этим, — продолжал между тем Эрагон, — просто мне эти шкуры были очень нужны. Без них я вряд ли выжил бы или прожил бы достаточно долго, чтобы добраться до эльфов, живущих в лесу Дю Вельденварден. Мне всегда больше нравилось думать, что я просто взял у тебя эти шкуры взаймы, но на самом-то деле я их все же украл, потому что не имел ни малейшего намерения возвращать их. А потому прими мои извинения. И поскольку эти шкуры по-прежнему у меня, точнее, то, что от них осталось, было бы только справедливо наконец-то за них расплатиться. — Из кармашка на поясе Эрагон извлек один из своих золотых шариков — тяжелый, гладкий, нагревшийся у него на теле — и вручил его Гедрику.
Гедрик изумленно смотрел на желтый металлический шарик, так стиснув зубы, что его массивная челюсть стала казаться еще тяжелее. Потом поджал губы, покачал головой, но не стал оскорблять Эрагона, пробуя золото на зуб или хотя бы на вес, а просто сказал:
— Я не могу принять такой подарок, Эрагон. Я был хорошим дубильщиком, но те кожи столько не стоят. Твоя щедрость делает тебе честь, однако мне было бы стыдно принять такую плату. Я ее не заслужил.
Ничуть не удивившись, Эрагон спросил:
— Но ты бы не отказался, если бы кто-то другой сторговал у тебя шкуры по разумной цене?
— Нет, конечно.
— Это хорошо. В таком случае ты не можешь отказаться взять это золото. В данном случае именно я торгуюсь, повышая цену, но буду торговаться свирепо, как если бы пытался для самого себя сберечь несколько грошей. Для меня те шкуры действительно стоили каждую унцию этого золота, и я не стану платить тебе ни на один медяк меньше, даже если ты мне нож к горлу приставишь.
Толстые узловатые пальцы Гедрика сомкнулись, сжимая золотой шарик.
— Ну, раз ты настаиваешь, я не стану ребячиться и золото твое возьму. Никто не может сказать, что Гедрик Оственссон позволил удаче пройти мимо него только потому, что пожелал всем доказать собственную глупость и никчемность. Ладно, спасибо тебе, Губитель Шейдов. — Он завернул шарик в шерстяную тряпицу, чтобы уберечь от царапин, и сунул в кошелек, висевший у него на поясе. — Гэрроу правильно тебя воспитал, Эрагон. Он вас обоих правильно воспитал, и тебя, и Рорана. Сам-то он, может, и был острым, как уксус, и таким же сухим и жестким, как зимняя брюква, но воспитал он вас обоих хорошо. Он бы вами гордился, так мне кажется.
И у Эрагона вдруг перехватило дыхание. Уже повернувшись, чтобы снова идти на фехтовальную площадку, Гедрик остановился и сказал:
— А можно мне узнать, Эрагон, зачем тебе эти шкуры понадобились? Для чего ты их использовал?
Эрагон хмыкнул:
— Для чего использовал? Да я с помощью Брома сделал из них седло для Сапфиры! Она, правда, редко теперь им пользуется — ведь эльфы подарили нам настоящее драконье седло, — но и то седло отлично нам послужило, побывало во многих сражениях и переделках, в том числе и в битве при Фартхен Дуре.
Брови Гедрика от изумления поползли вверх, так что стали видны полоски незагорелой кожи, обычно скрытые в морщинах. Похожая на трещину в гранитном валуне, широкая улыбка прорезала лицо дубильщика, совершенно его преобразив.
— Седло! — выдохнул он. — Нет, вы только представьте себе, я дубил кожи для седла дракона, и в этом седле сидел настоящий Всадник! И не какой-нибудь, а наш Всадник, из Карвахолла! Тот, который в итоге свергнет проклятого тирана Гальбаторикса! Ах, если б меня мог видеть сейчас мой отец! — И Гедрик, притопывая ногами, исполнил на месте вдохновенную джигу. Потом с той же широченной улыбкой поклонился Эрагону и поспешил обратно на луг, где тут же принялся пересказывать свою удивительную историю односельчанам.
Желая поскорее ускользнуть, пока те не набросились на него с вопросами, Эрагон нырнул в проход между палатками, страшно довольный собственным поступком. «Пусть извлечение золота из земли и отняло у меня какое-то количество сил, — думал он, — зато долг свой я отдал сполна».
Добравшись до восточного края лагеря, он подошел к одной из палаток и постучал по крепежному шесту, прося разрешения войти.
Полог палатки резко хлопнул; оттуда высунулась Хелен, жена Джоада. Стоя в проеме, она смерила Эрагона холодным взглядом:
— Ты, я полагаю, с ним пришел поговорить?
— Если он дома. — Эрагон прекрасно знал, что Джоад дома, потому что мог читать его мысли столь же отчетливо, как и мысли Хелен.
На мгновение ему показалось, что она сейчас скажет, что мужа нет дома, однако она, пожав плечами, пропустила его внутрь.
Джоад сидел возле лежанки, служившей ему постелью, но даже одеяла на ней не было видно, так она была завалена всевозможными свитками, книгами и листками бумаги. Тонкая прядь волос свисала Джоаду на лоб, повторяя изгибы страшного шрама, тянувшегося от макушки к левому виску.
— Эрагон! — радостно вскричал он, и его напряженно-сосредоточенное лицо разом просветлело. — Входи, входи, рад тебя видеть! — Он пожал Эрагону руку и пододвинул к нему табурет. — Вот, садись, а я устроюсь на кровати. Нет. нет, ты гость. Может, хочешь перекусить или выпить? Насуада выдает нам дополнительные продукты, так что не думай, что из-за тебя нам голодать придется. Это, конечно, довольно жалкое угощение по сравнению с тем, чем мы могли угостить тебя в Тирме, но, с другой стороны, кто же, идя на войну, рассчитывает есть от пуза? Никто, даже сам король!
— Я бы с удовольствием выпил чаю, — сказал Эрагон.
— Чаю с печеньем. — Джоад посмотрел на Хелен.
Подхватив с земли чайник, она прижала его к бедру, поднесла к соску бурдюка, висевшего в дальнем конце палатки, и нажала на бурдюк. Струйка воды, дребезжа, полилась в чайник, и Хелен чуть прижала сосок, уменьшая струю. При этом вид у нее был крайне недовольный, словно она была занята какой-то чрезвычайно неприятной работой, а тонюсенькая струйка воды все дребезжала, не в силах наполнить сосуд хотя бы до половины; эти звуки, казалось, кого угодно могли свести с ума.