Британские коммандос
Шрифт:
Вначале лекции проводились примерно раз в неделю. Мы тащились мили две до большого сарая, рассаживались, и какой-то парень разглагольствовал об империализме, интернационализме и прочем. Мы не хотели слушать. Нам было неинтересно. Мы интересовались только едой и тем, как бы согреться. Может, мы и обсуждали кое-что, но их неуклюжие попытки идеологической обработки провалились и где-то к концу 1951 года прекратились. Позже нам еще пытались внушить коммунистические идеи, но иногда мы просто соглашались, чтобы не спорить. Я впоследствии воспринял многие марксистские идеи, но не потому, что мне приказали, а потому что стал читать. Если вспомнить, то это случилось после того, как мы самоорганизовались,
Когда перестаешь голодать, то начинаешь интересоваться тем, что происходит вокруг. Я стал прислушиваться к их болтовне. Нам давали читать брошюры: некоторые, изданные коммунистической партией в Китае, другие — левыми организациями Америки. Кое-кто из нас стал проявлять интерес не столько к китайской точке зрения, сколько к марксизму. Я раньше никогда и не слышал о «Капитале», а там прочитал его трижды. Это заставило меня задуматься. На меня также сильно повлияли две брошюры Мао Цзэдуна: «О практике» и «О противоречиях». Сначала я понимал написанное с трудом, но с третьего-четвертого раза стал понимать смысл. Мао Цзэдун объяснял марксизм на китайском примере, так что пришлось познакомиться с общественным устройством Китая. Книги отвечали на вопросы, которыми сознательно или подсознательно я задавался всю свою жизнь. Например, когда мы совершали рейды в Японии, люди там иногда искренне удивлялись, обнаружив, что простые морские пехотинцы думают, имеют мысли.
К нам приезжал журналист Алан Уиннингтон (из лондонской «Дейли Уоркер»), и я попросил его достать нам книги. Ему удалось выслать нам из Китая много книг: русскую и британскую классику, в основном Диккенса, американских и других писателей. Когда Уиннингтон приехал в наш лагерь в первый раз, он мне не очень-то понравился. Показался высокомерным. Он был в китайском мундире и меховой шапке. Поговорив с ним, я лишь укрепился в своих впечатлениях: очень высокомерный англичанин, а то, что коммунист, так мне было все равно. Люди имеют право на собственные убеждения. Я же не придерживался никаких политических взглядов.
Наш отряд пригласил Уиннингтона провести с нами беседу. Мы слышали кое-какие новости, но не очень верили китайцам. Бывало, попадалась газета «Шанхайские новости», которую мы называли «Шанхайским лжецом», потому что не верили ни слову из того, что там было написано. Пришли многие обитатели лагеря. Уиннингтон рассказывал, а мы чему верили, чему нет. В целом, он говорил правду, например, будто американцы затягивают переговоры о мире и нашем освобождении. Мы не поверили, однако позже оказалось, что доля истины в этом была. Он также привез нам новости с родины, но для нас важнее было то, что через Уиннингтона мы могли давить на китайцев и получать бритвы, книги, граммофон и все такое. Не очень много, но больше, чем раньше. После войны говорили, что Уиннингтон «промывал мозги», допрашивал. Я об этом не знаю; никогда не видел. Может, что и было, но не на моих глазах.
Он взял у нас письма, и только после его визита мы получили кое-какую почту. Китайцы всегда говорили, что наши письма не доходят до адресатов. Не думаю, что это правда. Уиннингтон написал книгу «Завтрак с Мао». Когда он к нам приехал, мы уже жили получше, значит, это было в начале 1952 года. Мое первое впечатление о нем несколько сгладилось, но он всегда казался мне очень рассудительным человеком с собственным мнением.
Уилфрида Берчетта (корреспондента левых французских газет) я видел только раза два, а Уиннингтон приезжал три или четыре раза. Берчетт казался более практичным, чем Уиннингтон, и, как австралиец, был более общительным. Я довольно хорошо узнал его позже в Китае. Он
Они, как журналисты, освещали мирные переговоры. Я знал их обоих и, хотя не соглашался с их мнениями и идеями, думал, что обвинять их в предательстве и отбирать паспорта несправедливо. Я знаю, что для американцев они были бельмом на глазу, ведь они получали от китайцев расшифровки стенограмм и сообщали в газетах такое, что американские военные предпочитали скрывать.
Думаю, я решил остаться в Корее из-за всего пережитого в лагерях военнопленных. Это был суровый опыт в том смысле, что сам очень близок к смерти и видишь, как умирают вокруг твои друзья и тебе приходится хоронить их, правда, со временем перестаешь остро реагировать, становишься невосприимчивым. До самой последней минуты я думал только о возвращении домой и, только когда завершились мирные переговоры, мне в голову закралась мысль, не остаться ли.
Временами китайцы меня просто поражали; они могли вести себя глупо, но и мы такие же. Я вдруг подумал, что было бы интересно посетить Китай, посмотреть своими глазами, а потом, может, съездить в Россию… самое большее, на год. Проблема в том, что я все еще был морским пехотинцем, но это не очень меня беспокоило, так как я не видел противоречий закону. По условиям мирного соглашения я мог вернуться домой или остаться. Решение оставалось за мной, и я его принял. Многие, конечно, с этим не согласились, но тогда мне это было безразлично. Я готов признаться в некотором романтизме, в том, что Китай заинтриговал меня.
Меня больше волновало, как воспримут мое решение родные. Мы всегда были очень близки и меня одолевали дурные предчувствия, я не знал, поймут ли они, что я пережил и как изменился. Мне оставалось лишь надеяться, что когда-нибудь я смогу им все объяснить, что я в конце концов и сделал. Препятствия неожиданно стали чинить китайцы. Меня вызвали на беседу к старшему офицеру. Он пытался отговорить меня, уверял, что самое лучшее для меня уехать домой, а позже, если я не передумаю, приехать в Китай. Но я принял решение. Я хотел остаться. В нашем и других лагерях еще кое-кто из британцев подумывал остаться, но, как я полагаю, их отговорили. В итоге я — единственный британец, оставшийся в Китае, хотя еще были 22 американца. Не могу сказать, остались ли они по тем же причинам, что и я. Я не считал себя коммунистом, хотя стал марксистом. Не убежденным марксистом, но думал в том же русле.
Тем временем пленные группами уже покидали лагерь, и остались только мы, те, кто не возвращался домой. Потом приехали наши официальные лица, чтобы побеседовать с нами и удостовериться, что нас не принудили остаться и что мы не подвергались идеологической обработке. Нам сказали, что мы можем передумать и никаких мер против нас принимать не будут. Двое из американцев передумали и решили вернуться. Одного парня, Батчелера, по возвращении приговорили к 25 годам тюрьмы; другого, Дикенсона, к 10 годам.
Мы задержались еще на пару недель, потом нам выдали одежду, ботинки и посадили на поезд. Итак, мы ехали в Китай. Все было очень похоже на мои ожидания. Китайцы не помогали нам изучать язык, но вели себя вполне дружелюбно. Позже, прожив в Китае лет восемь или девять, я понял, что мне повезло приехать именно в то время, которое я называл добрыми старыми денечками. В целом же я многому научился. Несколько лет я преподавал английский язык в Пекинском университете. Жизнь была вполне приличной. Я полюбил и стал уважать китайцев.