Бродяга и фея (сборник)
Шрифт:
В открытом море нет ничего опаснее грусти. Грусть навевает воспоминания, воспоминания тянутся к дому, дом кажется далеким и недостижимым… Теперь вам понятно, почему капитан Айк хотел было встать и отнять свирель. Но его удержали: ты разве не видишь?! Младший сын одержим, он, наглотавшись тумана, уже все равно обречен, пусть играет! И младший сын играл всю ночь… А на рассвете Айк осторожно тронул его за плечо и жестом указал на шлюпку, в которой уже сидели восемь гребцов и три гарпунщика. Младший сын спустился по веревочному трапу, весла бесшумно опустились в воду, водоросли покорно расступились в стороны, и корабль исчез в тумане – для кого на время, а для кого и навсегда.
Однако сидевшие в шлюпке об этом не знали. Гребцы дружно гребли, гарпунщики высматривали добычу, а младший сын играл на свирели. Потом увидел мареаду. Диковинная рыба, вынырнув по правому борту,
И младший сын увидел, какая она красивая. Спросите у меня, спросите у себя, спросите у кого хотите, и никто вам не ответит, что такое красота. Красота – это и есть красота, у каждого свое о ней понятие. В чем хотите можно убедить человека: в доброте и в понятии чести, в разуме, хитрости, нежности, радости… одним словом, во всем. Скажите нужное слово, и вам обязательно поверят. Лишь только в красоте каждый человек видит лишь то, что видно только ему одному. Так случилось и с младшим сыном – он увидел мареаду и понял, что ничего красивее он никогда не видел. Младший сын перестал играть и опустил свирель. Свирель, от долгой игры присохшая к губам, сорвала с них кожу, но младший сын не заметил этого – он завороженно смотрел на мареаду…
Гарпунщик, стоявший с ним рядом, оглянулся на замолчавшую свирель, увидел мареаду, метнул гарпун, пробил мареаде плечо и стал торопливо выбирать веревку. Мареада, забившись всем телом, попыталась освободиться от гарпуна, но тщетно – веревка, свитая из гривы косматого змея, была крепка. Диковинная рыба вскрикнула, призывая на помощь…
– Играй! – закричали все. – Играй! – кричали восемь гребцов и трое гарпунщиков.
Напуганные, они даже забыли о том, что туман, висевший над морем, весьма ядовит. Младший сын, привыкший к послушанию, вновь поднес свирель к покрасневшим от крови губам и заиграл. Играл он хорошо: грустно и в то же время призывно. А еще он неотрывно смотрел на мареаду и думал, что ничего беззащитнее в жизни не видел. Когда мареаду, подтащив на веревке, столкнули в шлюпку, она уже почти не дышала – удар был неудачен, и рана оказалась смертельной. Гребцы взялись было за шкерные ножи, но тут кто-то крикнул:
– Грюнель! – и они вновь навалились на весла.
Скрипели уключины, сопели гребцы, шуршали по днищу водоросли – морская трава. Младший сын не играл; он сидел на корме, смотрел на умирающую диковинную рыбу и думал, что самое жестокое на свете – это, конечно же, промысел мареад. Он знал и раньше, что люди отнюдь не добрые создания; он видел, как они убивают зверей – как зверей, людей – как людей. Теперь же он видел, как убивают мареад. Другие убивали, не он, он только приманивал сладкоголосой свирелью. Он не сдирал с мареад чешую, руки его были чисты, вот разве что губы в крови…
– Справа по борту! – вдруг крикнул старший гарпунщик.
Все обернулись. Справа по борту, шагах в сорока, показался бурун… А вот и второй. И третий. А вот еще, еще, еще! Гребцы судорожно рванули весла. Гарпунщики метнули гарпуны, и три буруна исчезли на гладкой воде… зато другие, уцелевшие буруны, стремительно приближались к шлюпке. И вот уже видны над водой зеленые, покрытые чешуей головы и такие же зеленые руки с перепонками между пальцами. То были грюнели.
Говорят, что грюнели не имеют ушей, и поэтому никто и не молит их о пощаде. Но это неправда; уши у грюнелей есть, однако слышат они лишь только крик мареады о помощи. Настигнув шлюпку и не обращая внимания на удары гарпунами и веслами, грюнели, ухватившись за планширь, резким толчком перевернули шлюпку, и все в ней бывшие – восемь гребцов, три гарпунщика и один младший сын – попадали в воду, где их поджидали цепкие водоросли. Последнее, что успел подумать младший сын, было то, что как хорошо, когда и у самых беззащитных находятся защитники. Потом он ни о чем уже не думал – морская трава опутала его и потащила ко дну, к мареадам.
А вечером, когда уже начало темнеть и стало совершенно понятно, что дальнейшее ожидание бесполезно, капитан Айк отобрал двенадцать самых надежных охотников и приказал…
– Шлюпка! – вдруг крикнули с мачты. – Пустая!
Все бросились к борту, и точно – к кораблю возвращалась пустая шлюпка. Ни мареады, ни гребцов, ни гарпунщиков в ней не было, лишь на корме, у руля, лежал младший сын с закрытыми глазами. В руках у него была зажата свирель, которая, как мы знаем…
Но мы ведь тоже очень многого не знаем. Не знаем, сколь высоко небо и сколь глубоко море, насколько светел свет и непроглядна тьма. Мы также не знаем, кто и почему оставил младшего сына в живых. Да он и сам не знал, не помнил и не видел. Придя в себя, он не притронулся к еде и отказался играть на свирели. Команда была напугана – впервые грюнели отпустили человека живым. О, это неспроста! Наверное, проклятые чудовища не погубили шлюпку лишь затем, чтоб по ее обратному маршруту выследить корабль, а если это так, то все они, охотники на мареад, обречены! Напрасно Айк Рваное Ухо кричал, увещевал и потрясал гарпуном – команда взбунтовалась, капитана выбросили за борт, а корабль медленно, на веслах, после шестнадцати долгих дней и ночей блужданий наугад, наконец-таки вышел из тумана. Казалось, теперь все самое страшное позади. Однако…
На третий день свободного плавания под парусами корабельный повар заметил, что у младшего сына, так до сих пор не проронившего ни слова, на правой руке, на запястье, да вы только гляньте!..
Но то, что он заметил, было не только на запястье, а и на локте, и даже – немного – на левом плече. Младший сын смотрел на полупрозрачную, с едва заметным красноватым отливом чешую, которой с каждым днем становилось все больше, и думал: за что его так?! Неужели за то, что отправился в море? Но ведь тогда он не знал, кто такие мареады! Хотя… И он целыми днями сидел возле рубки и тихо играл на свирели. Рулевые, сменяясь, злобно шептали ему в спину:
– Грюнель!
Однако кругом было море, и никто не посмел его тронуть. Его сторонились. А в ближайшем порту, лишь только он ступил на твердую землю, команда сказала ему:
– Уходи!
Он так и остался на берегу. Бродил по ночлежкам, играл на свирели, молчал. Поначалу его просто терпели – ведь море было рядом, а с морем не шутят, – а потом, убедившись, что он никому не мешает, к младшему сыну привыкли. Им пугали детей. Его жалели вдовые старухи. О нем рассказывали всякие страшные истории. А он молчал и играл на свирели, и когда он играл, то всякий мог видеть чешую у него на запястье. Чешуя с годами потемнела и разрослась, а прозрачные пластинки повсеместно упали в цене; многомудрые менялы, нещадно бранясь, сбывали их за бесценок, а новых и вовсе не брали – боялись. А после в том порту как-то узнали, что если взять и незаметно дотронуться до чешуи на запястье у младшего сына, то море будет благосклонно к тебе. Если, конечно, ты не пойдешь за мареадами, будь они трижды неладны! Слух этот вскоре подтвердился, и младший сын прожил долго и окончил свои дни хоть и в одиночестве, но в несомненном, пусть и молчаливом, почете.
Псоглавые
На рассвете третьего дня Девятой Холодной Недели из южных городских ворот выехал желтобородый купец. Купец был не стар и не молод, неразговорчив и беден; одетый в грубый посконный плащ, он отправлялся в дорогу на тощем осле, к седлу которого была приторочена едва ли не пустая переметная сума. Когда городская стража остановила купца, тот покорно сошел на землю и развязал суму. Поддельный бисер, стеклянные браслеты, лягушкин камень, наперстки, иглы – вот то, чем торговал купец. И стража пропустила его, ибо им было приказано хватать лишь тех, кто пытался вывезти из города оружие. Дело в том, что в городе ковали клинки, способные рубить любую броню, так что Великий Герцог вполне справедливо опасался, как бы клинки эти не попали в руки соседних варваров.
Итак, купец беспрепятственно покинул город и направился по едва приметной дороге, ведущей к варварам. Дорогой этой хаживали редко, да и то большею частью люди военные, во время походов, а в мирные годы мало кто отваживался по доброй воле пускаться к варварам.
Варвары на то и варвары, им ничего не свято, они рождаются, живут и умирают не так, как надо. Варвары – дикие, жестокие, бесчестные, коварные. Сколько добрых купцов ограбили они, скольким ни в чем не повинным путникам они выкололи глаза, скольких напоили расплавленным свинцом, со скольких живьем содрали кожу! А все из-за чего? Из-за того, что подданные Великого Герцога рождаются, живут и умирают не так, как варвары. И бродили по базарам убогие, просили подаяние и рассказывали леденящие душу истории о кровожадных варварах. Нет, с таким соседом в мире жить нельзя! Время от времени Великий Герцог собирал отважное войско и отправлялся по южной дороге жечь варварские города и опустошать варварские нивы. А в мирные годы, которые, кстати, случались нечасто, его верные люди то и дело хватали варварских купцов и выкалывали им глаза, поили их расплавленным свинцом, живьем сдирали с них кожу, а товары грабили и делили между собой поровну.