Бронепоезд 'Гандзя'
Шрифт:
Снабдились. Я послал в штаб бригады связного.
Штаб расположился в поселке, недалеко от станции; связной должен был доставить мне оттуда приказ.
Предварительное извещение мы получили с вечера, но я уже знал из практики, что самый приказ будет издан ночью.
Наш комбриг подписывал приказы перед самым началом операции. Он делал это для того, чтобы противник, если бы он даже и перехватил через своих шпионов приказ, не успел бы ничего предпринять.
А в эту ночь еще с нашей стороны работала усиленная разведка: штаб собирал самые последние
Словом, у бойцов было время, чтобы хорошо отдохнуть.
И вот мы, команда бронепоезда, собрались под бревенчатой крышей в нашем "кубрике". Перед боем ведь всегда тянет побыть с товарищами... Уселись мои бойцы в кружок около фонаря, потолковали о том о сем, сели писать письма. Кто писал отцу, кто матери, кто прямо на деревню - "обществу". Многим некуда было писать: родные места остались за фронтом, и бойцы, чтобы облегчить тосковавшее сердце, посылали о себе весточки в семьи товарищей. И вышло так, что под письмом Панкратова - он писал к себе в Рязань - подписались еще двое, в письме пулеметчика Молодцова поставил свою фамилию и его напарник Крыниця. А матушка Никифора обрела в эту ночь целых пятерых нареченных сынов...
Кончили бойцы писать, стали складывать письма треугольничками.
– Ну, а от бобылей-то поклон посылаете?
– пробурчал матрос, все время молчавший.
– От меня бы послали... Не грех и от командира слово прибавить.
Тут попали в письма и наши поклоны.
Федорчук собрал всю почту и понес на станцию.
Оттуда он вернулся со свежими газетами.
И как же мы обрадовались все, когда вдруг неожиданно в вагон вошел Иван Лаврентьич!
Он распахнул плащ, похлопывая себя по карманам:
– Ну что ты скажешь? Собрался в объезд частей, а табачок забыл... Дай-ка, думаю, загляну на огонек в попутную избу, авось добрые люди выручат!
Он, посмеиваясь и приглаживая усы, присел на ящик.
Ребята принялись угощать его из своих кисетов.
Иван Лаврентьич взял по щепотке табаку у одного, у другого, а матрос принес ему нераспечатанную осьмушку из нашего артельного запаса. И сразу же захлопотал насчет чая.
– А ты это брось, Федорчук, - остановил его Иван Лаврентьич.
– Недосуг мне с вами чаевничать. Сейчас поеду.
Но мы не отпустили начальника политотдела.
– Иван Лаврентьич, - заговорили бойцы, - побудьте с нами. Обрисуйте нам текущий момент! Охота знать, что на свете делается...
Начальник кивнул на свежую пачку газет:
– Да вы же грамотные. Вот и читайте.
А бойцы опять:
– Иван Лаврентьич, вы так складно рассказываете... Вот у нас спор зашел: была нынче весной Советская Венгрия - а где она? Толкуем промежду собой, да все врозь. И Советская Бавария была - опять не стало, как же так? Чтоб люди за свою Советскую власть не заступились. Непонятно.
– Что ж, давайте поговорим, - сказал Иван Лаврентьич, присаживаясь поближе к фонарю.
– Мало еще у них каленого народа - коммунистов мало, большевиков, -
– И классового опыта нет... Но дайте срок, и они выйдут на дорогу. Слыхали, что товарищ Ленин говорил на конгрессе Коммунистического Интернационала? Говорил товарищ Ленин перед делегатами рабочих разных стран и сказал так: "Пусть буржуазия всего мира продолжает неистовствовать, пусть она изгоняет, сажает в тюрьмы, даже убивает спартаковцев и большевиков - все это ей больше не поможет. Победа пролетарской революции во всем мире обеспечена". И рабочие разных стран запомнят это ленинское слово... Победа, товарищи, за нами!
Иван Лаврентьич уехал. Я уложил бойцов спать.
Приказа из штаба еще не было. Я с Федорчуком, Малюгой, Панкратовым и машинистом сделал обход поезда. Мы проверили вооружение, паровоз, ходовые части вагонов - все было в боевой готовности.
После этого я и своих помощников уложил спать.
Мне хотелось остаться одному и побыть у орудия.
Внизу мерно расхаживал часовой. Я его не видел в темноте и только по хрусту песка мог определить, когда он приближается и когда удаляется от меня. Но этот шорох не мешал сосредоточиться.
Я предупредил часового, чтобы боевой приказ, как только он будет получен, подали бы мне сюда, к орудию.
Начала всходить луна, похожая на большой неразгоревшийся фонарь. Таким блеклым очком светит только что зажженная железнодорожная стрелка, пока стрелочник еще приправляет фитиль. Вспомнились стрелочные огни, и я почувствовал, как стосковался по ним. Ведь после Проскурова - на станциях ни огонька: все делаем в темноте, все ощупью... И вдруг такой фонарище на небе!
Луна взошла. Теперь орудие передо мной - во всех подробностях.
Я прислонился к гаубичному колесу и спросил себя: "Отвечай, Медников, отвечай себе самому по всей совести: способен ли ты идти в бой уже красным офицером?" Рука по привычке потянулась в карман за тетрадкой, но я сказал себе: "В записки не заглядывать!" И убрал руки за спину.
Могу ли я сказать по совести, что на бронепоезде создана дисциплина? Отвечаю: нет для моих бойцов и для меня самого дома роднее, чем бронепоезд. Здесь наша семья, наша жизнь и счастье. И если бы я вдруг захотел наказать кого-нибудь, то самым страшным приговором было бы: "Иди, брат, на все четыре стороны, возвращайся к себе в деревню, в свою хату!"
Но мне не приходилось и, уверен, не придется выносить такого приговора. Для революционного бойца лишение оружия мучительнее, чем приговор к смерти.
Да, отвечаю по совести: дисциплина есть и она прочна, как цемент. Об этом я с гордостью скажу Ивану Лаврентьичу и комбригу на той комиссии, которая соберется, чтобы принять от меня экзамен. И оба порадуются вместе со мной, потому что ведь они сами мне во всем помогали.
Но знаю ли я свое артиллерийское дело? Иначе какой же я красный офицер?.. "Гандзя", ответь за меня!.. Молчит гаубица... В бою она ответит, вот когда!